Любовь хорошей женщины - [89]

Понятие нуля… Я отложила его в сознании, словно сверток на полку, чтобы однажды распаковать.

Но в присутствии миссис Б. не стоит, конечно, даже надеяться на такие разговоры с ним.

«Не бери в голову, — скажет он, — ешь».

Словно любой мой вопрос имел под собой скрытую цель, и полагаю, так оно и было: я покушалась направлять разговор в нужное мне русло. Но было бы невежливо оставлять миссис Б. в стороне. Так что именно ее отношение к причинам землетрясений или к истории цифр (не просто равнодушное, а даже презрительное) следовало уважать, она правила бал.

И вот мы снова возвращаемся к миссис Б. Уже в настоящем.

Вчера я вернулась около десяти вечера. Ходила на заседание Исторического общества, вернее, общество только собирались учредить на этой встрече. Явились пятеро, причем двое опирались на тросточки. Отворив кухонную дверь, я увидела миссис Б., показавшуюся в проеме дальнего коридора, ведущего из отцовского кабинета в уборную и в переднюю половину дома. Миссис Б. несла в руках прикрытый салфеткой таз. Она направлялась в уборную и могла совершенно спокойно пройти мимо кухни, когда я вошла. Я едва ли обратила бы на нее внимание. Однако она замерла как вкопанная, озираясь в мою сторону с переполошной гримасой на лице.

Ай! Попалась!

И прожогом ринулась к туалету.

Ну и ну! Удивление, тревога, бегство. Даже то, как она прятала таз, чтобы я не могла его не заметить. Во всем был умысел.

До меня доносился рокот отцовского голоса, отец в кабинете разговаривал с кем-то. Да я и раньше увидела свет в смотровой и припаркованную машину пациентки. Никто больше не ходит пешком.

Я сняла пальто и пошла наверх. Казалось, все мои мысли сосредоточены на том, чтобы ни за что не оправдать ожиданий миссис Б. Ни вопросов, ни страшных открытий. Никаких ей «а что это там у вас в тазу, миссис Б.?» или «а чем это вы там с моим папой занимались?». (Не помню, чтобы я когда-нибудь говорила о нем «мой папа».) Я тотчас же принялась рыться в одной из коробок с книгами, которые по сию пору так и стояли нераспакованные. Я искала дневники Анны Джеймсон[56] — пообещала дать почитать единственному мужчине моложе семидесяти, который присутствовал на заседании. Он был фотографом и кое-что знал из истории Верхней Канады. Хотел стать учителем истории, но ему помешало заикание. Он рассказывал мне все это, пока мы битых полчаса стояли на тротуаре, вместо того чтобы сделать более решительный шаг и пойти выпить кофе. Пожелав мне доброй ночи, он сказал, что хотел бы пригласить меня на кофе, но должен спешить домой и сменить жену, потому что у ребенка колики.

Я распаковала все коробки с книгами, до последней, до изнеможения своего. Я будто разглядывала реликвии ушедших веков. Я перелистывала их, пока пациентка не ушла, пока отец не отвез миссис Б. домой, потом он поднялся наверх, принял душ и лег. А я все читала и перечитывала то одно, то другое, пока меня чуть не сморило прямо на полу.

А сегодня за ланчем отец наконец изрек:

— Да и вообще, кому нынче интересны турки? Древняя история.

И мне пришлось сказать:

— Я знаю, что здесь происходит.

Он вскинул голову и фыркнул. Вот ей-богу, фыркнул, как старый конь.

— Да? Ты знаешь? И что же, по-твоему, ты знаешь?

— Я тебя не осуждаю. И я не против.

— Неужели?

— Я поддерживаю аборты, — сказала я, — и уверена, что они должны быть легализованы.

— Я прошу тебя впредь не произносить это слово в этом доме, — сказал отец.

— Почему?

— Потому что в этом доме только я имею право произносить это слово.

— Ты не понимаешь, я же…

— Я понимаю, что у тебя слишком длинный язык. Длинный язык и короткий ум. Избыток образования и недостаток обыкновенного соображения.

Я все еще не унималась.

— Люди должны знать, — сказала я.

— Даже так? Должны? Есть разница между знанием и тем, чтобы почем зря трепать языком. Заруби это себе на носу раз и навсегда.

Весь остаток дня мы не разговаривали. Я приготовила на обед обычное жаркое, и мы съели его в глубоком молчании. Мне кажется, отца это совсем не тяготит. Да и меня тоже, во всяком случае до тех пор, пока все вот так, по-дурацки, так оскорбительно, пока я злюсь, но не могу же я злиться вечно, и даже могла бы извиниться. (Тебя этим точно не удивишь.) Это было так очевидно, когда я уходила.

Тот молодой человек прошлым вечером рассказал мне, что когда он расслабляется, то почти перестает заикаться. «Вот как во время разговора с вами», — говорит. Наверное, я могла бы заставить его в меня влюбиться, ну, до определенной степени. Просто развлечения ради. Вот такая жизнь была бы мне здесь уготована.

Милый Р., я пока не уехала, мой «мини» не на ходу. Сдала машинку в капитальный ремонт. И погода тоже испортилась, ветер разъярился совсем по-осеннему, зачерпывает озеро и плещет на пляж.

Он застал миссис Барри одну у нее на парадном крыльце — ветер, разумеется, что же еще — и сбил с ног, она упала на дорожку и сломала локоть. Это был левый локоть, и она уверяла, что может работать одной правой рукой, но отец возразил, что перелом у нее сложный и он хочет, чтобы она месяцок отдохнула. Он спросил, не могу ли я перенести свой отъезд. Вот слово в слово: «перенести свой отъезд». Не спросил даже, куда я планирую поехать, он просто знает про машину.