Любовь Алонзо Фитц Кларенса и Розанны Этельтон - [3]

Но изящнее всех этих внешних и внутренних прелестей комнаты, была милая молодая девушка. Нежно обрисованные черты греческого типа, цвет лица ее — белоснежный японский фарфор с легкою тенью от пурпурового соседа в саду, большие, нежные, голубые глаза с длинными выгнутыми ресницами; смешанное выражение детской доверчивости и нежности оленя; прелестная головка, украшенная своей собственной, густой, золотой короной; гибкая, круглая фигура, каждое движение которой дышало природной грацией.

Костюм ее отличался тою изысканной гармонией, которая является только вследствие природного вкуса, усовершенствованного культурой. На ней было платье из простого тюля, с косой юбкой, с тремя светло-голубыми оборками, кромки которых были приподняты синелью цвета розового пепла, пардесю из темно-темно-коричневого тарлатана, с пунцовыми атласными зубцами желтоватого цвета, полонез en panier, украшенный перламутровыми пуговицами и серебряным шнурком и поддерживаемый желтыми бархатными петлями; лиф из лавендового репса, отделанный валансьенами; низкий ворот, короткие рукава; бархатного цвета marron на шее, окаймленная нежною шелковою розовою полоскою; около нее платок, простой трехнитяной красильной фабрики, нежно-шафранного цвета; коралловые браслеты и ожерелье с медальоном; прическа из незабудок и полевых лилий над благородным челом.

И это все; в этом простом туалете она была божественно хороша. Какова же она должна была быть в праздничном или бальном платье?

Все это время она была сильно занята разговором с Алонзо, совершенно не подозревая нашего осмотра. Минуты проходили, а она все разговаривала. Но вот она подняла голову и случайно взглянула на часы. Яркая краска покрыла ее щеки и она воскликнула:

— Однако, прощайте, мистер Фитц Кларет. — Мне пора уходить.

Она так поспешно вскочила со стула, что едва слышала ответное прощание молодого человека. Она стояла сияющая, грациозная, красивая и с удивлением смотрела на уличающие ее часы.

— Пять минут двенадцатого, — проговорила она. — Почти два часа, а мне показалось не больше двадцати минут! О, Боже! Что он обо мне подумает.

В то же самое время Алонзо смотрел на свои часы и говорил:

— Двадцать пять минут третьего! Почти два часа, а я думал, что не прошло и двух минут. Очень может быть, что эти часы опять дурят! Мисс Этельтон! Прошу вас! Одну минуту! Вы еще там?..

— Да, но говорите скорей, я сейчас ухожу.

— Будьте так добры, скажите мне, который час?

Девушка опять покраснела и пробормотала про себя: „Как жестоко, с его стороны, спрашивать меня об этом!“.

— Пять минут двенадцатого, — отвечала она с превосходно сыгранною беспечностью.

— О, благодарю вас! Теперь вы уйдете, неправда ли?

— Да.

— Как жалко.

Ответа нет.

— Мисс Этельтон?

— Что?

— Вы еще там? Неправда ли?

— Да, но пожалуйста поторопитесь. Что вы хотели сказать?

— Да… да ничего особенного. Здесь ужасно скучно. Я знаю, что я прошу слишком многого, но… но позволите ли вы мне разговаривать с вами время от времени, если это не очень вас обеспокоит?

— Не знаю… но я подумаю об этом, я постараюсь.

— О, благодарю вас! Мисс Этельтон?.. Увы, она ушла и опять нависли черные тучи, опять закрутился снег, опять завыл бешеный ветер. Но она сказала прощайте, не доброе утро, а прощайте! Значит часы идут верно. Что это были за светлые, чудные два часа!

Он сел и несколько времени мечтательно смотрел на огонь.

— Как странно, — сказал он, тяжело вздохнув, — каких-нибудь два часа тому назад я был совершенно свободный человек, а теперь мое сердце — в Сани-Франциско!

В то же самое время Розанна Этельтон сидела в оконной нише своей спальни, с книгой в руках и, рассеянно смотря на море дождя, омывавшего Золотые Ворота, шептала про себя:

— Какая разница между ним и бедным Бёрлей, с его пустой головой и старомодным талантом подражания!

II

Месяц спустя, мистер Сидней Альджернон Бёрлей сидел в веселой компании, за вторым завтраком, в роскошной гостиной, на Телеграфной Горе; он забавлял всех искусным подражанием голосам и жестам некоторых известных сан-франциских актеров, литераторов и бонандских вельмож. Одет он был элегантно, и был бы красивым малым, если бы не маленький недостаток в выражении глаз. Он казался очень веселым, но, однако, не спускал глаз с двери, с нетерпением ожидая кого-то. Вскоре вошел лакей и передал хозяйке письмо; она выразительно кивнула головой. Это, казалось, разрешило сомнения мистера Бёрлей; живость его мало-по-малу исчезла, один глаз выражал уныние, другой — злобу.

Остальная компания разошлась в определенное время, оставив его вдвоем с хоадикой, которой он сказал:

— Сомнения больше не может быть. Она избегает меня. Она постоянно извиняется. Если бы я мог увидеть ее, если бы мог поговорить с ней хоть одну минуту, но эта неизвестность…

— Может быть, она совершенно случайно избегает вас, мистер Бёрлей. Подите наверх, в маленькую гостиную и посидите там немножко. Я сейчас только распоряжусь по хозяйству и потом пойду в ее комнату. Без сомнения, она согласится увидеться с вами.

Мистер Бёрлей пошел наверх в маленькую гостиную, но, проходя мимо будуара «Тёти Сюзанны», дверь которого была слегка приотворена, он услышал веселый смех, который сейчас же узнал. Не постучавшись и не спросив позволения, он вошел в комнату. Но прежде чем он успел заявить о своем присутствии, послышались слова, взбудоражившие всю его душу и разгорячившие его молодую кровь. Он услышал, как какой-то голос говорил: