Любовь Алонзо Фитц Кларенса и Розанны Этельтон - [2]

— О, Алонзо, скажи мне! Я не выдам ни одного слова. В чем же дело?

— Тетушка, если бы я смел…

— О, пожалуйста, продолжай! Я люблю тебя. Скажи мне все. Доверься мне. Что же это такое?..

— Погода.

— Провались твоя погода. Я не понимаю, как ты можешь так издеваться надо мной, Лонь.

— Ну, ну, тетенька, миленькая! Я раскаиваюсь, клянусь честью, раскаиваюсь, я не буду больше. Вы прощаете меня?

— Да, потому что ты кажешься таким искренним, хотя чувствую, что не следовало бы прощать. Ты опять одурачишь меня, как только я забуду этот раз.

— Нет, я не буду, честное слово. Но эта погода, о, эта погода! Вы принуждены поддерживать в себе бодрость искусственно. Снег, ветер, вьюга и жесточайший холод! У вас какая погода?

— Теплая, дождливая и грустная. Печальные прохожие идут по улицам; дождь льется целыми потоками с каждого прута из распущенных зонтиков. Перед глазами моими, вдоль улицы, тянутся двойные нескончаемо-длинные, сплошные навесы из зонтиков. Я развела огонь для развлечения и отворила окошки для свежести. Но все напрасно, все бесполезно: в них врывается только благоухающее дыхание декабря, противный, насмешливый аромат цветов, царствующих снаружи и наслаждающихся своим беззаконным изобилием, в то время, как человек падает духом, они бросают ему в лицо свое радостное, роскошное одеяние, когда душа его облечена в прах и вретище и сердце его разбито.

Алонзо открыл было рот, чтобы сказать:

«Вам бы следовало напечатать это и вставить в рамку», — но сдержался, услышав, что тетка с кем-то говорит. Он отошел в окну и посмотрел на зимнюю картину. Буря гнала перед собой снег яростней, чем когда-нибудь; ставни хлопали и трещали; покинутая собака, с опущенной головой и отставленным от службы хвостом, искала убежища и защиты у наветренной стороны; молоденькая девушка, по колена в снегу, пробиралась по сугробам, с головой завернувшись в капюшон своего ватерпруфа и отвертываясь от ветра. Алонзо вздрогнул и сказал, со вздохом: «Нет, уж лучше грязь и пронизывающий дождь и даже дерзкие цветы, чем это!»

Он отвернулся от окна, ступил шаг и остановился, прислушиваясь. Слабые, милые звуки знакомой песни поразили его слух. Он стоял с бессознательно вытянутой вперед головой, упиваясь мелодией, не шевеля ни ногой, ни рукой, едва дыша. В исполнении песни был маленький недостаток, но Алонзо, казалось, что он придавал особенную прелесть песне, а не только не портил ее. Недостаток состоял в заметном понижении третьей, четвертой, пятой, шестой и седьмой ноты припева или хора. Когда пение кончилось, Алонзо глубоко вздохнул и сказал: «Ах, я никогда не слышал, чтобы так пели, скоро, скоро, милый!»

Он быстро подошел к конторке, прислушался с минуту, затем сказал осторожным, конфиденциальным тоном: «Тетушка, кто эта божественная певица?»

— Эта гостья, которую я ждала. Живет со мной месяца два. Я тебя представлю. Мисс…

— Ради Бога, подождите немного, Тетя Сюзанна. Вы никогда не думаете о том, что делаете!

Он полетел к спальне и через минуту возвратился, с заметным изменением в своем наружном виде и заметил брюзгливо:

— Она готова была представить меня этому ангелу, в моем синем халате с красными отворотами! Женщины никогда не думают о том, что делают.

Он поспешно стал около конторки и сказал с горячностью: «Теперь, тетя, я готов», и начал кланяться со всею своей элегантностью и неотразимостью.

— Хорошо. Мисс Розанна Этельтон, позвольте мне представить вам моего любимого племянника, м-ра Алонзо Фитц Кларенс. Ну, вот! Вы оба хорошие люди и я очень вас люблю; поэтому я оставляю вас вдвоем, а сама пойду распоряжусь по хозяйству. Садитесь, Розанна, садись, Алонзо. Прощайте, я ухожу не надолго.

Алонзо все время кланялся и улыбался, и приглашал воображаемых барышень садиться на воображаемые стулья; наконец, он сам уселся и мысленно говорил: «О, вот удача! Пусть теперь воет ветер, пусть сыпется снег и небо хмурится. Мне нет до них дела!

Пока молодые люди знакомятся друг с другом, возьмем на себя смелость рассмотреть самую красивую и милую из двух собеседниц. Она с свободной грацией сидела одна в богато отделанной комнате, очевидно, гостиной утонченной и чувствительной леди, по крайней мере, судя по всем признакам и символам. Например, у низкого, удобного кресла стоял изящный, тяжеловесный, рабочий стол, над которым возвышалась красиво вышитая мелкая корзинка с разноцветными клубками шерсти и разными шнурками, кончиками, пробивающимися сквозь отверстия крышки и висящих беспорядочною массою по бокам. На полу лежали большие лоскуты турецкой красной материи, прусской синей, обрезки лент, одна или две катушки, ножницы, один-два свертка цветной шелковой материи. На роскошной софе, покрытой чем-то вроде нежной индийской материи, вытканной черными и золотыми нитками, с перемешанными между ними, но менее заметными нитками других цветов, лежал большой квадрат из белой грубой материи, с растущим на нем роскошным букетом цветов, культивированных с помощью вязального крючка. Домашняя кошка спала на этом произведении искусства. У сводчатого окна стоял мольберт с неоконченной картиной и рядом с ним, на стуле, палитра и кисти. Книги были разложены повсюду: проповеди Робертсона, Теннисон, Моди и Санкей, Готорн, „Раб и его друзья“, кухонные книги, молитвенники, книги с образчиками и книги с описанием всякого сорта безобразной и приводящей в отчаяние глиняной посудой. Стояло, само собою разумеется, пианино, с наложенными на нем нотами, и еще больше их было на этажерке. На стенах висела масса картин, а также на экранах и по всей комнате. Все свободные места были уставлены статуэтками, хорошенькими осколками и редкими, дорогими образцами особенно дьявольской китайщины. Окно выходило в сад, сверкавший иноземными и местными цветами и цветущими кустарниками.