Любивший Мату Хари - [45]

Саузерленд повернулся к нему.

   — Восемь лет назад это стоило трёх жизней, не считая Ролана Михарда.

Они подошли к центру сада, встали в тени замшелого дуба. За ночь под ним выросли грибы.

Данбар сказал:

   — Послушайте, невзирая ни на что, вам... нам понадобится человек внутри. Я хочу сказать, что наблюдать из-за кулис — одно дело, играть на сцене — совсем другое.

   — Не могу не согласиться. И хорошо сказано, Чарльз.

   — А Грей получил приглашение, не так ли? То есть Зелле действительно хочет, чтобы он приехал в Берлин... по той или иной причине.

   — Кажется, так.

   — Тогда и в самом деле, в чём проблема?

Они ушли с дорожки, осторожно двигаясь по мокрой, слипшейся листве.

   — Скажите мне, — сказал Саузерленд, — насколько сильно вы верите в это?

   — Верю во что?

   — В Шпанглера. В то, что он на самом деле забросит свою карьеру ради женщины вроде Маты Хари?

   — Что ж, для начала я бы не ставил вопрос именно так.

   — Тогда как бы вы его поставили?

   — Ну, без сомнения их отношения подвергают его опасности как профессионала... стоят ему кучи времени и денег, возможно, порождают некоторые сомнения в его министерстве.

   — И вы предлагаете, чтобы мы использовали ситуацию и послали агента — а именно Грея? Приблизительно такова идея?

   — Приблизительно, да.

   — И как вы думаете завербовать его? То есть Грея. Если предположить, будто мы даём своё одобрение, что бы вы сказали художнику?

Данбар поколебался мгновение, потому что затянуть паузу тоже было частью этикета в подобные моменты.

   — Я просто скажу ему, что это касается Маты Хари.

   — И что, по-вашему, он ответит — согласится и так далее?

   — Да. Да, я полагаю.

   — Даже после происшествия с Михардом.

   — Я сказал вам, Мартин, он обожает её.

   — До состояния одержимости?

   — Обожает!

Затем не было ничего, кроме стены и лестницы, запахов парафина и кофе, стука работающих пишущих машинок.

   — Я встречаюсь с директором в три, — заговорил Саузерленд, — хотя я не могу вообразить, чтобы мы получили твёрдый ответ ранее сегодняшнего вечера. — И, задержавшись у подножия лестницы, уставив глаза на дренажную трубу, он добавил: — Дело не только в сексе, да?

Данбар тоже посмотрел на дренажную трубу, в которую — дошло до него — можно и заползти.

   — Простите?

   — Как бы сказать... это очарование нашей танцовщицы? Явно это больше, чем сексуальное влечение. То есть все эти дела, все эти ситуации с различными мужчинами явно...

Данбар покачал головой без тени улыбки:

   — Боюсь, я и в самом деле не знаю.

Или тяжело было вспоминать?

Переход Данбара от позиции пассивного наблюдателя к активно участвующему в деле служащему занял три или четыре недели. На бумаге его план поместить агента рядом с Рудольфом Шпанглером (и Зелле) соответствовал стандартной рабочей процедуре того времени: медленная игра, основанная на чистосердечности и обмане. Рабочий график был умеренным. Подготовительная работа была сложной, и задействованные на этих стадиях люди стремились работать как можно больше. Руководитель операции, Данбар, вероятно, даже спал в своём офисе.

Первые недели работы следует рассматривать как время преображения Данбара. За месяц он вырос из довольно неуверенного в себе любителя в жёсткого профессионала. Его докладные записки и официальные донесения ясно указывают на новую зрелость и говорят о его способности управлять подчинёнными, особенно женщинами помоложе.

Но таким он казался теперь обществу, наедине же с самим собой был совсем иным. Он спал очень мало. Даже когда позволяла работа, он, казалось, и вовсе не мог спать. Он гулял по ночам, иногда часами, от Паддингтона до Черинг-Кросс. Много пил и всё время думал о Зелле.

Он старался тщательно припомнить все случайные мгновения: поцелуй на лестнице в Дрездене, коктейли на крыше в Бухаресте и особенно разговор в Вене, вскоре после того ужина со Шпанглером...

Их окружал очередной синевато-стальной вечер в тесном гостиничном номере. Они попытались уснуть, но не смогли. Вызывали посыльного, чтобы тот принёс выпить, но никто не отвечал.

   — Ты меня сегодня вечером ненавидел, да? — спросила она.

   — Разумеется, нет.

   — Ненавидел. Я видела это по твоим глазам.

   — Не глупи.

   — Не то чтобы я обвиняю тебя, но самое меньшее, что ты мог сделать, показать это. Накричи на меня, ударь. Что угодно.

   — О, замолчи, пожалуйста.

   — Мы недооценили друг друга. Мы видели только то, что хотели видеть. Мы никогда не смотрели на то, что внутри...

А её кожу он всё ещё чувствовал в своих снах перед пробуждением, в снах, вдохновлённых или раздетым манекеном или хлыстом для верховой езды, мелькнувшими в окне. Открывшейся шеей секретарши, склонившейся над печатной машинкой. Он думал о том, что в холодном Берлине кончик пальца, прошедшийся по её бедру, мог бы оставить линию, похожую на рубец.

И в конечном итоге исполненный совершенства сон был просто тем, что всё равно происходило — шпионажем.

Ему доставляла удовольствие мысль о том, что он искусный кукольник, манипулирующий полудюжиной жизней. Ему даже нравилась мысль о Берлине, как о сцене, и увлекала сложная задача внедрения агента, подобного Николасу Грею, — разумного человека с тихой манией.