Но, будто бы вопреки этому знанию будничной и серой изнанки жизни, в нем, как и во многих людях его поколения, жила нерастраченная вера в идеал, в то, что горькая, трудная жизнь, какую он наблюдал рядом с собой в военные и послевоенные годы, — лишь в нескольких шагах от поры безмерного всеобщего счастья. Романтика его сознания не расшатывалась, а лишь закалялась тем, что он видел лишения и нищету, знал тяготы болезни и немощь страдания: всё это можно избыть, если люди, большинство людей, хотят добра своей стране и друг другу, а уж в этом-то он не сомневался.
Конечно, Марку Щеглову нужен был стойкий характер и какой-то упрямый прирожденный оптимизм, чтобы стать тем, кем он стал. Но неужели все было достигнуто им лишь самосильно — без помощи, поощрения и поддержки? Если умеешь любить людей, хорошие люди то и дело возникают вокруг тебя сами. В годы юности веру Марка в себя, по-видимому, сильно поддержал приятель отца — актер Лебедев, о котором мы уже упоминали; потом университетские наставники и среди них Н. И. Либан, С. М. Бонди, Н. К. Гудзий; круг студенческих друзей — самоотверженные девушки, ездившие к нему в больницу, филологические юноши, среди которых конечно же обнаружилось два-три «бурных гения» и полдюжины мечтательных поэтов и яростных спорщиков под стать ему… Перечень отзывчивых душ, помогавших Марку, можно продолжить, но есть риск, что весь путь его тогда будет выглядеть пасторалью — из одних добрых рук в другие. В действительности не редки были дни, когда он испытывал одиночество, погружался в беспросветное настроение, рассчитывал лишь на самого себя и переходил от упрямой веры в свою звезду к полному безверию в будущее, в возможность найти себя в большом литературном мире.
Его счастье, что на пороге этого мира его заметил и поощрил Александр Трифонович Твардовский. К рекомендации Н. К. Гудзия работы своего студента о Толстом он отнесся с вниманием и доверием, тем более что и сам перед войной учился у Гудзия в ИФЛИ. Второй удачей для Щеглова было то, что редактором его литературного дебюта и других первых статей оказался Игорь Александрович Сац, заведовавший в ту пору отделом критики «Нового мира». Человек яркой личной судьбы, в молодости бывший литературным секретарем А. В. Луначарского, Сац был к тому же превосходным редактором. Он умел не просто виртуозно поправить попавший в его руки текст — он начинал любить своих «подопечных», возиться с ними, опекать их в меру сил, особенно если обнаруживал в начинающем литераторе хоть искру дарования. Талант же Марка Щеглова виден был, что называется, и невооруженным глазом.
Первая же статья Щеглова, появившаяся в сентябрьском номере «Нового мира» за 1953 год, была отмечена многими. Статья называлась «Особенности сатиры Льва Толстого», но, несмотря на вполне академическую тему и аскетическое ученое название, привлекала неожиданной, свежей постановкой вопроса. Ну, сатира Гоголя или Щедрина — дело привычное: об этом много писали тогда, иллюстрируя политический лозунг 1952 года «Нам Гоголи и Щедрины нужны». Но… сатира Толстого? Да разве Толстой сатирик? Тонким анализом «Смерти Ивана Ильича», исключительно меткими наблюдениями над художественной формой этой повести Марк Щеглов доказывал: да, Толстой не чужд сатиры, но сатира его особенная, не теряющая форм реальности, незаметно включенная в целостную жизненную картину.
Обращал на себя внимание и литературный уровень статьи, владение автора словом, его полемический темперамент: на первой же странице своей первой печатной работы молодой критик вступал в азартную полемику с почти непререкаемым в те годы авторитетом В. Ермилова.
Уже в следующем номере «Нового мира» появилась большая задиристая рецензия Щеглова на современный роман «Опера Снегина» Осипа Черного, еще через два номера — статья о биографии композитора Бородина и, наконец, в мае 1954 года — подробный разбор романа Леонова «Русский лес». За какие-нибудь несколько месяцев читатели «Нового мира», неравнодушные к литературе, привыкли к имени Щеглова и уже старались не пропустить ничего из напечатанного им на журнальных страницах. Этого критика можно было читать; более того — ему можно было верить.
Естественно, что на первых порах Марку Щеглову, как всякой жертве быстрого успеха, пришлось испытать все соблазны литературного общения и писательской среды. Его имя получило заметную притягательность, и ему было не все равно, когда то один, то другой литератор останавливал его на лестнице в редакции со словами лестного привета или подходил к его столику в писательском клубе, где Марк потягивал пиво с каким-нибудь свежим своим знакомцем.
Но обольщения новой для него средой Щеглов изжил довольно быстро. Он не оброс литературными связями, предрассудками и кружковыми пристрастиями до такой степени, чтобы это стало мешать счастливой независимости пера. Он был все-таки пришельцем со стороны в столичном литературном мирке: за ним стоял университет с академическими традициями и некоторой суровостью по части вкуса и похвал у лучших профессоров, таких, как В. Ф. Асмус, С. М. Бонди или Н. К. Гудзий, воспитывавших на верности классическим образцам мысли и искусства и не терпевших скидок на притязательную современность.
