Любить не просто - [97]

Очнулась от холода. Солнце ослепительно било в глаза — еле расклеила веки. Нестерпимая скованность в руках и ногах — не пошевельнуть. Подняла голову и ужаснулась — руки ее раскинуты крестом и привязаны к перекладинам, пальцы посинели… Ноги тоже привязаны веревкой… И вся она распята, растерзана, разбита… только мысль жива… только чувствует шершавым языком запекшиеся, распухшие губы… И висит она на высоченном почернелом кресте, том, что испокон веку застыл на развилке дороги за селом…

Железной яростью напружинилось тело. За что?.. За что?.. Палачи! Выродки… Кричала, себя не помня, дико извивалась, молила и проклинала… Обеспамятела и снова билась головой о черный — от ветров, зноя и дождей — дубовый крест. И слышали ее только ветры — они стремительно налетали из-за леса и словно шарахались от нее за дорогу, за нивы… И снова бешено билась, теряя сознание. Как долго — не знает… Не заметила того мгновения, когда под нею дрогнула земля и когда она повалилась вместе с крестом… Только помнит, что долго выплевывала изо рта землю, долго и тяжело переводила дыхание, пока тело не перестала бить дрожь… И знала еще — надо идти домой… в свое село… в свой дом…

Багрянцем пламенел закат. Багряно садилось солнце за порыжевшие леса и перелески. И дорога курилась ржавой пылью. Все село высыпало на улицу — на рассвете танки неожиданно выползли из укрытий и с диким ревом откатились на запад, за леса.

— Глядите, крест идет! — крикнул кто-то. Все приставили ладони к глазам, смотрели против солнца. Онемели. Ведь крест… шел… Вздрагивал, останавливался, падал; и опять шел…

— Свят-свят-свят… — шептали испуганно. — Конец света…

— Да это же Галька! Галька идет!.. Распятая на кресте идет! — крикнул какой-то мальчуган.

И они в самом деле увидели тогда Гальку. И она их увидела. А бежать не могла… тащила на спине деревянный крест. Волосы ее намотались на перекладину, тело в растерзанной грязной рубахе обвито веревками. А руки так и остались привязаны к крестовинам, точно раскинутые в отчаянии крылья… Она что-то кричала… или выла… Никто не мог сказать, что это было…

Но это была она — Галька…

…Вечером пассажирский автобус остановился у придорожной беседки. Из него вышла Галька, затянула потуже на подбородке концы белого платка, огляделась.

Над долиной уже упали синие сумерки, а на пригорках верхушки сосен светились в розовом сиянии заката.

С шоссе свернула на знакомую тропку. Остановилась, будто что-то вспомнила. Повернула в другую сторону, к центру села, где мерцали уличные фонари.

В продмаге, как всегда об эту пору, было людно. Но проворная продавщица хорошо знала свое дело. Раз за разом в ее руках поблескивал граненый стаканчик…

— Спасибо за угощение. Пойду, а то уже смерилось. Я люблю ходить, когда смеркается…

— А почему так, Галька? — хитровато подмигивает продавщица.

— А чтобы людей меньше видеть. Кому захочу, скажу: «Вечер добрый», а кому не захочу — не скажу. Не люблю, когда они начинают: «Галька пошла…» Вот так и живу.

— Невесело живешь…

— Точно. Но живу.

— Ну и хорошо, Галька.

— Не знаю, хорошо ли… Да… Пойду уже. Вон звезды вышли на небо. Поговорю с ними…

Помешкала в дверях, еще раз надвинула платок на брови и исчезла в сумерках. А ей вслед кинул кто-то:

— Ги, Галька пошла!

— Молчи, болван. Это человек пошел.

ЗА ПАМЯТЬЮ

Бабуня бурчит. Пусть себе бурчит! Что ей — она старая. Ей лишь бы дома, лишь бы в тепле. А Марьяна спешит. Скорее, а то стемнеет.

Где ее старый кожушок! А валенки? На лавку полетело пальто с серебристо-черным воротником, меховая шапка. Нет, варежки она все же возьмет.

Ну вот, теперь она вовсе не Марьяна Павловна, не какой-то задерганный продавец универмага, где столько народу, что в глазах мелькает. Как хорошо, что она вырвалась из этого несмолкающего шума, непрерывного движения, где человек чувствует себя не полноценным созданием, а частичкой какого-то огромного, бесконечно движущегося тела.

А здесь она опять прежняя Марьянка, спрятавшаяся в белые снега. В тишину. В синее предвечерье. Как когда-то…

— Я скоро, бабуня! Ну, не скучайте!..

Под ногами скрипит снег. Так чисто и звонко. Снег вдавил дома в сугробы по самые окна. От этого село кажется сонным, маленьким, ненастоящим, как бы нарисованным. Куда-то пропала улица, а летом она широкая, зеленая, вся обставлена вербами, выходит на луг. Теперь только две тропинки вдоль домов.

Марьяна бежит быстро, спотыкается на сверкающих льдом залысинах; наверно, детвора, идя в школу, укатала их.

Улица кончается возле старой трухлявой вербы. Открывается бескрайнее белое пространство. Сердце застучало сильнее. Зашумело в голове. К чему это?

Глотнула морозного воздуха, стащила варежки, потом снова натянула.

Тропки тут нет — нетронутая целина вплоть до самой речки. А она не замерла, шевелит свинцово-холодным телом, тихонько журчит, кружит водовороты. Как и летом. Хотя зима мягко окутала ее берега мертвенно-белым покровом.

Марьяна бросается вниз. Вязнет в снегу по колени, падает и снова бежит к реке. Нет, не замерзла речка, течет!

На берегу отдышалась. Ну вот!.. Повидала… Вот мосточек на тот берег. Засыпанный. Нетронутый. За ним в снегах спят ивы. Летом высокие, гибкие, пышные — целые заросли ивняка. Марьяна бредет по колено в снегу вдоль тихого берега. Тревожно и радостно на сердце. Грустно и тревожно.