Любить не просто - [99]

Виктор ревниво относится к ее успехам. К чему они ей? Хочет сравниться с лучшими? И куда тебе, женщина! Не хватит пороха. Дразнил нарочно. Ведь знал-то хорошо — хватит! Но понимал: для этого нужно освободить ее от бесконечных забот по дому. А брать на себя часть семейных дел — позаботиться о сыне, малый в школе не очень-то успевает, покупать ежедневно продукты, прибирать хотя бы после себя — ему не хотелось. Да сколько этой домашней работы, которой не видно и от которой можно отупеть! Мужчины всегда говорят: это не моя обязанность.

Оттого успех ее на художественном совете был встречен дома почти враждебно: «Думаю, Славский прав».

На какую-нибудь поддержку или сочувствие дома она не надеялась. Но по инерции или по какой-то извечно заложенной в женщинах доверчивости рассказывала мужу о своих заботах и раздумьях. Кому же еще? Если что-нибудь не клеилось, Виктор иногда помогал, успокаивал. От этого становилось легче. Прибавлялось упорства и терпения. Но когда он улавливал в ее глазах и голосе хоть какую-то надежду и окрыленность — начинал сердиться. Ляна к этому привыкла. Научилась отмалчиваться. Но порой страшно хотелось, просто необходимо было услышать слова ободрения. Чтобы увериться в своей силе. Чтобы, плотнее стиснув губы, двигаться дальше. Той же дорогой — единственной для нее, желанной и неповторимой…

Прошлой осенью на художественную выставку попало несколько ее пейзажей. Критики деликатно обошли их молчанием. Коллеги привычно обошли взглядами. Дело обычное. Будничное. Приехали гости — слишком важные, чтобы Ляна могла о чем-нибудь посоветоваться с ними. Да и о чем? Главное о себе она знает.

Вскоре гости уехали. Но на следующий день Ляна неожиданно встретила одного из них в выставочном зале. Густые волосы с проседью, но лицом еще не стар. Волосы как-то по-мальчишески упрямо встопорщились над высоким лбом. Небольшие, живые, светло-синие глаза, казалось, серьезно взвешивали каждый мазок на ее этюдах… Ляна остановилась рядом.

— Вы не знаете, кто автор этих пейзажей? — обернулся он к ней.

Кровь ударила в лицо. Гость разглядывал ее любимый «Рассвет». Сквозь туманное марево еще не видно солнца, только первый луч его вызолотил журавлиную стаю…

Ляна смутилась, подбирала слова для ответа, но гость опередил ее:

— Поздравляю! Это — прекрасно.

— Спас… сибо… — еле выговорила.

— И это — тоже ваша? — Гость подошел ближе к картине, чтобы прочитать фамилию автора. — О… это что-то, знаете… Но почему такая грусть? Ведь осень — золотая! А ваши березы так прощально трепещут ветвями…

— Но и осень пройдет…

— Вам удается как-то нагнетать настроение. Прекрасно!.. Я рад знакомству с вами. Но я, кажется, себя не назвал: Борис Гуевский. — Он внимательно заглянул ей в лицо.

Ляне стало неловко.

— У вас есть еще что-нибудь… в таком роде?

— Да. Но ничего особенного…

— Если позволите, я загляну к вам в мастерскую. У меня месяц свободный впереди. Вот мой телефон, — Гуевский протянул визитную карточку, еще раз заглянул в глаза… Ей показалось — сердце екнуло. Ну да, так и станет она приглашать его в свою мастерскую. Как же… И неожиданно для себя сказала:

— С большим удовольствием. Буду рада…

С той минуты у Ляны началась другая жизнь. Какой-то внезапный, стремительный подъем, какой-то водоворот душевных сил. Смелость в руках, уверенность в себе, в своем призвании…

Гуевский заходил часто. Ляна волновалась. Ждала его прихода. Он редко высказывал свое мнение. Понимал — это еще не законченные работы. Видел законченными. Но ничего не говорил. Ляна была благодарна ему за молчание. И за ум, избороздивший лоб морщинами, и за голубые искорки радости, вспыхивавшие под ресницами. И за округленные по-детски губы — эта гримаса сосредоточенности ей страшно нравилась.

Накануне отъезда Гуевский зашел в мастерскую. Устало опустился в углу на стул… Сосредоточенно-пристально смотрел на нее из-под непослушной волны волос.

— Завтра я уезжаю. Мне жаль… Мне будет не хватать вас. Но я обещаю — буду писать!

Ляна замерла. Заметила: вокруг его губ залегла горькая подковка — две борозды. Но молчала. Чувствовала, этот человек с пристальным прищуром глаз сейчас уйдет отсюда — и в ее жизни потеряется что-то важное…

— Можно сказать? Вы сегодня какая-то особенная. Только не употребляйте никогда этой помады. Будьте всегда такой, как сегодня.

От неожиданно невежливого замечания ее мысли пришли в какой-то порядок.

— Помады? А-а… У меня нынче не было настроения для косметики. Заработалась… — Она покраснела, как девушка, до слез в глазах.

— Могу только поздравить вас с этим. И позавидовать. Кажется, у меня тоже появилось творческое настроение. Надо ехать!..

— Вы добрый? — вдруг спросила Ляна.

— Я? Не знаю. Но мне всегда везло на добрых людей, они уделяли и мне частицу своей доброты. А вы знаете, можно иногда страдать от чрезмерности любви. Не знаете?.. Вот так. А я именно такой экземпляр, который в своей жизни страдает от избытка любви, от чрезмерности ее. Единственный выход — отдать себя в жертву.

— Это ужасно. Вы такой безвольный?

— Кто знает… А может, слишком волевой…

Гуевский попрощался и тихо вышел из мастерской. Ляна все стояла перед окном и не заметила, как закатилось за крыши домов солнце, как сумерки незримо начали вливаться в комнату, в ее глаза, в ее душу…