Любить не просто - [39]

— Я ничего не хочу. Мне хочется просто быть самой обыкновенной, средней женщиной, со своими заботами, со своим трудом. Ведь ты знаешь, мне много не нужно.

Морщины собрались на лбу Соломеи. Их было хорошо видно, их как бы выхватывал свет настольной лампы, отражаясь в старинном зеркале возле письменного стола с грудой исписанных белых листов на нем…

— Говоришь, обыкновенной. Я не хочу заглядывать вперед… — Голос у Соломеи низковатый, чуть хриплый, задумчивость лежит в ее живых, за темными ресницами, глазах. — Обыкновенные — это те, кто плывет по жизни стихийно. Они подчиняются обстоятельствам, не борются за свое место. Я хочу одного: чтобы ты всегда чувствовала почву под ногами и твердо знала, чего ты хочешь. Чтобы делала то, что можешь делать лучше всего, и чего никто, кроме тебя, лучше не сделает.

— Ой, мама Ия… Какая ты у меня! Я поняла: я постараюсь найти себя… И быть собой…

Мирослава обхватила руками Соломею за плечи и поцеловала в щеку.

— Ну, будет, будет. Лучше пойдем выпьем молока с медом. Такой мед! Весенний, как ты любишь. И пахнет счастьем. Помнишь, когда-то ты так сказала?

Мирослава погладила мамину руку. Она ничего не хочет. Она устала и будет спать. Спать! Чувствовала, что какая-то тяжелая усталость сковала тело, клонит голову к подушке. Соломея прикрыла ей ноги одеялом, погасила свет. Тихо затворила дверь.

Но сна не было… Максим…

Мирослава помнила его красивый взволнованный голос: «Я так люблю тебя!..» Она старалась понять, не было ли в нем оттенка фальши или игры. Нет, ничего такого вроде бы не было. И оттого еще тяжелее стало на сердце. Она не хотела обнаружить в нем что-то такое, что принизило бы его и оправдало ее в собственных глазах. Она хотела понять его хотя бы теперь.

Вот они, счастливые, вдвоем идут по аллее парка. Печальная осень роняет им на плечи янтарные листья. Клочья тумана катятся под кустами и деревьями. Вдруг стройная девичья фигура пересекает им путь, останавливается. Удивленно вздрагивают тонкие черные брови. Девушка как бы пронизывает Мирославу темным взглядом. И исчезает.

Мирослава вопросительно смотрит вслед, провожает глазами незнакомку. Кто это?

— Это Вера, — спокойно сказал тогда Максим. Слишком спокойно сказал. И встреча эта не встревожила Мирославу. Она поняла — эта девушка из прошлого Максима. Но Мирослава не хотела ревновать к прошлому. — Вера — хороший врач и хороший товарищ. Но она никого и никогда не сможет горячо любить. Она слишком любит себя.

— Мне жаль ее, Максим. Мне кажется, ей одиноко сейчас.

— Ей нехорошо, я знаю. Мамочка моя очень ее любит…

Теперь Мирослава представила надменную походку Веры. И чуть ироническую улыбку на бледных губах. Ох, Вера, неужели ты хочешь присвоить любовь, которая принадлежит не тебе? Руками рассудительной матери тебе не возвратить чужого сердца. И оно уже не согреет тебя, ой не согреет! Краденое счастье не греет. Мне жаль тебя, Вера. И тебя, Максим. Но пусть… Я вам не судья.

Мечты, счастливые давние мечты, опять встают перед глазами. Думалось: они поедут туда, где Максим нашел свое призвание. Будут строить новый город, новые поселки. Мирослава уже видела белокаменный город над морем, встающий из сухих линий на ватмане, какие чертил Максим. Ничего этого уже не будет.

А будет завтра обычный будничный день. Она придет в свой институт и скажет… Нет, конечно, все уже будут в курсе дела. Никто ни о чем ее не спросит, и она никому ничего не станет говорить. Только при встречах… Удивленно снимет свои очки заместитель директора Борис Николаевич Медунка. За спиной со прошуршит сочувственно-насмешливый женский шепот: жених отказался! Перед самой свадьбой! Э-э, видать, что-то там не так… Это только здесь с нею носится заведующий отделом Олег Евгеньевич Соцкий и даже сам директор…

Откопали талант! На всех совещаниях дифирамбы рассыпают и в прессе пишут — способный, талантливый научный работник Мирослава Ольшанская выступила с интересным докладом… Будто других способных и талантливых в институте нет.

Франтоватые институтские дамочки умеют неожиданно уколоть — одним словечком, или вздохом, или взглядом.

Мирослава отвернулась к стене, накрыла голову подушкой. К чему думать об этом? Какие-то две-три сплетницы, заслуживающие скорее сожаления. Ведь в чем для них смысл жизни? В новомодных костюмах и чесночно-огуречных масках на лице…

Нет, завтра утром Мирослава сама расскажет обо всем. Директор — Макар Доля — только посмотрит в глаза и ничего не скажет. Борис Николаевич тоже не осудит. А Соцкий, тот, конечно, бурно возмутится и громко начнет поносить негодяев, которых почему-то еще держит земля. И весело закончит: «Выше голову, Мирослава! И нажимай на педали. Надо смотреть только вперед!»

Одна только Ольга Петровна прижмет ее к своей груди. Усядутся вдвоем где-нибудь в уголке читального зала и погрустят немного. За что так любит ее эта женщина? Но главное — самой ей, Мирославе, нужно выстоять. Самой перебороть себя.

В окно пробивался серый зимний рассвет.

Длинный замерший коридор как будто ожил. В комнатах, за плотно закрытыми дверьми, энергично двигают стульями, слышен говор, возгласы не то радостные, не то удивленные.