Любимец зрителей - [72]

Новое пробуждение, на сей раз почти с ясной головой и лишь с клочками туманных воспоминаний. Сильвен отчетливо помнит лишь одно – решение покончить с собой. Не получилось, доказательством тому – плотные бинты, сжимающие грудную клетку. Он хотел избавиться от жизни, что в известном смысле ему и удалось. Он изнурен болезнью, но стал новым человеком. Откуда в нем такая уверенность, что он выживет? При всем том, что его туго запеленали, к носу и рту подсоединены резиновые трубки… он наверняка смертельно ранен. Тельма… Приходится напрячь всю память, чтобы вспомнить, что связано с этим именем. Воспоминания такие расплывчатые… Катафалк… Она видела катафалк… Нет! Рядом слышится голос: «Он пошевелил губами». Другой голос спрашивает: «Слышит ли он нас?» Ему бы так хотелось снова открыть глаза, сообщить что-то срочное. Но кому?

Голоса смолкли, но осталось чье-то присутствие, которое плавно перемещается. Но вот мать, шелестя, удаляется. Однако он все еще не один. Рядом с кроватью скрип. Возможно, скрипит стул. Его бдительно охраняют. Бояться нечего. Можно расслабиться и снова утратить себя. Время течет само по себе. Теперь таинственным образом настал день. Лампа не горит. Свет проникает через окно. Он обессилен, но мысль работает четко. Эта комната – больничная палата. Зачем его заставили вернуться к жизни? Чтобы потребовать отчета? Добиться извинений? Ему нечего объяснять. Оставленное письмо говорит само за себя. Его размножат, прокомментируют. Сильвен позабавился, вообразив себе, как разгорается скандал – бешенство одних, притворная маска сострадания других. Выздоровев, он станет для всех них перебежчиком, предателем, прокаженным. И от него отвернутся все, начиная с Марилен. Отныне он своего рода эмигрант. Может, ему и вправду податься в другую страну? Мысли свободно гуляют в его голове, он на них не сосредоточивается.

Дверь открывается. Над ним, улыбаясь, склоняется сестра милосердия.

– Тсс! Не пытайтесь говорить. Вас вызволяют с того света.

Она ставит ему термометр. В ее жестах никакой укоризны. По ее понятиям, самоубийца ни в чем не виноват, и Сильвен обретает душевное спокойствие. Он приподнимает голову, но из-за термометра во рту не может ее поблагодарить. Мысленно улыбаясь, он валится на подушку. Сестра ходит по палате. Вот она у штатива, с которого свисают трубки. Меняет капельницу, вынимает термометр. Сложив губы в знак одобрения, проводит ладонью по его лбу.

– Меня зовут Габи. Не двигайтесь. Бояться больше нечего.

Бояться? Он никогда и не боялся.

– Вам уже не причинят зла, – добавляет она.

Сильвен пытается уразуметь смысл ее слов. Значит, его письмо уже предано огласке. Намекает ли Габи на врагов, которые довели его до самоубийства? Он вопрошает взглядом и с бесконечным трудом произносит:

– Сколько времени?

Ей понятны тревоги пациентов.

– Сколько времени вы находитесь здесь? – переводит она этот вопрос. – Вас привезли позавчера, под вечер. Так что лежите спокойно. Если будете вести себя хорошо, вам могут разрешить короткое свидание с женой. И разговаривать запрещено. И скоро дело пойдет на поправку.

Силясь понять, как это ему больше не причинят зла, Сильвен засыпает. Он пробуждается от позвякивания медицинских инструментов и флаконов на тележке с перевязочными материалами. Хирург. Ассистенты. Какая же это болезненная процедура – смена повязки. Стоит ему вздохнуть поглубже, и грудь пронзает острая боль.

– Ему повезло, – говорит хирург. – Исход решили несколько миллиметров. В принципе сердце было обречено.

От резких запахов к горлу подкатывает кашель. Он изо всех сил преодолевает ужасную боль, как от удара кинжалом.

– Легкое задето, – продолжает хирург, – но это дело какого-нибудь месяца. Что ни говори, а случай неординарный: промазать, стреляя в упор!

Процедуры завершены. Кто-то измеряет ему давление и шепотом обращается к врачу:

– Визиты, само собой, отменяются, даже для жены. Пока что полный запрет. Комиссар – дело другое. Только пара минут. Понятно, Мишель?

Мишель – должно быть, так зовут студента-практиканта.

– Я прослежу лично, – заверяет тот.

В завершение хирург склоняется над Сильвеном. Он напоминает… Да, он похож на Пьера Брассера[30]. Доктор дружески сжимает ему плечо и говорит:

– В другой раз будьте осторожнее.

«Осторожнее?» – думает Сильвен. Остерегаться чего? Кого? Несомненно, Медье. Видно, хирург тоже читал его письмо. До чего тяжко возвращаться к жизни, понять… Поскольку есть вещи, которые необходимо понять. Комиссар? При чем тут комиссар?

Тележка удаляется, и ноги шаркают уже у дверей. Голос хирурга: «Прошу вас!.. Позже!.. Позже!..» Потолок озаряет вспышка блица. Дверь прикрыли за собой с той стороны.

Вспышка фотоаппарата! Это и вправду была вспышка фотоаппарата! «Скажите на милость, – подумал Сильвен, – мое самоубийство их расшевелило. Так и вижу газетные заголовки: “Прежде чем покончить с собой, Сильвен Дорель свел счеты…”» Что-нибудь в таком духе. Выходит, он страдал не напрасно.

На этой радостной мысли Сильвен прикрывает глаза и погружается в сон.

Позже… Но что означает это «позже»?

…Все та же комната зеленоватого цвета, та же тумбочка у изголовья справа, а слева – тот же штатив, с которым он связан пуповинами. Однако уже прошло какое-то время, так как он чувствует себя крепче, немного лучше владеет собой – достаточно хорошо, чтобы принимать решения. Он скажет, что ничего не помнит. У них есть письмо, и этого достаточно. Начни он исповедоваться, и ему придется извлечь на свет божий свои отношения с Марилен, Николя, Медье, и так без конца и края. Лучше уж положить конец всему сразу. Разве он не вправе утратить память? Посмотрим, как они отреагируют – все они. А почему бы ему не провести некоторое время в доме отдыха?