Любимая - [38]

— Я уверился, друзья, что Земля наша очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов, занимаем лишь малую частицу ее, — начал вдохновенно узник, чуя, как затаили дыхание его последние слушатели. — Мы теснимся вокруг нашего моря, словно лягушки вокруг болота, а есть многие другие народы, живущие в иных местах, схожих и несхожих с нашими. Живя в разных впадинах суши, мы почти ничего не ведаем о Земле и Небе, а думаем, что знаем, все равно как если бы кто-то, обитая на дне моря, воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, считал бы море Небом. А вот если бы кто, преодолев свою робость, медлительность, слабость, вдруг сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают голову из моря и видят этот наш мир, так же бы и он, окрыленный, вознесясь, увидел тамошний мир: истинное Небо, истинный Свет, истинную Землю!..

Никогда раньше Сократ не говорил об этом со своими учениками. Он и сам был удивлен тем, что произносит, повторяя вслух суждения, только что нашептанные ему его тайным советчиком, почти уже готовым проводить душу его в иной мир.

— Если, друзья, взглянуть на нашу Землю сверху, то похожа она на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образцами этих цветов, но там вся земля играет такими красками, и даже куда более яркими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая — белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь!..

Слезы восторга увлажнили выпуклые глаза смертника, но были они и слезами горечи, сожаления: вовсе не был он так уж уверен, что, простившись с жизнью земной, увидит те великолепные картины, о которых говорит. «А вдруг там только тьма и пустота? — мелькнула мысль. — Вдруг в той грядущей темноте изъязвит мне душу тоска по недопознанной красоте земной, по земной жизни, которую называл про себя дивным именем: Любимая?..»

Но видя искреннее восхищение учеников, блеск их глаз, радость недолгого их забытья, ни малейшим намеком не выдал Сократ горечи своей, продолжил вдохновенно:

— Та Земля, что откроется взгляду окрыленного, чиста не только красками своими — всей сутью чиста. Безмерно богата она плодами произрастающими, дорогими металлами и каменьями драгоценными. Счастливы те, кому открыто это зрелище!..

И вдруг полыхнула в сознании смертника мысль: «А ведь видел я Землю такой, когда любил, когда безумно надеялся!.. Видел Землю, всю Вселенную, управляемую вовсе не анаксагоровским Нусом-Разумом, а бессмертной, неиссякающей Любовью!..»

И чтобы унять бешено заколотившееся сердце, стал рассказывать Сократ своим ученикам, что под землею текут неиссякающие, невероятной ширины реки — горячие и холодные, что и огонь под землей в изобилии — есть даже реки огненные, что кора земли пронизана большими и малыми зевами, а один из них, пронизывает Землю насквозь и зовется Тартаром. В эту пропасть стекают все реки и снова берут из нее начало. Сюда низвергаются души самых закоренелых грешников — святотатцев и злодеев, а души людей праведных, в том числе истинных философов, избегают заточения в недрах — они поселяются в стране вышней чистоты, где живут бестелесно и беспечально…

— И ты, Симмий, и ты, Кебет, все вы, друзья мои, отправитесь, каждый в свой час, последним из начертанных мной путей, а меня, как выражаются герои в напыщенных трагедиях, «уже призывает судьба», — толстые губы Сократа скривились в усмешке, а взгляд, обводивший слушателей, переметнулся в сторону окошка, расположенного под потолком, где выцветшая голубизна жаркого аттического дня уже стала загустевать синевой вечера. — Ну пора мне, пожалуй, и помыться, чтобы избавить женщин от лишних хлопот…

Произнес он это спокойно, будто о ежевечернем омовении говорил. Друзья его, только что пребывавшие в забытье восторга, разом побледнели, растерянность отразилась на их лицах, когда Сократ кликнул тюремщика Никанора.

Наконец старина Критон, собравшись с духом, смог вымолвить:

— А не хочешь ли ты, Сократ, оставить какие-либо распоряжения насчет детей или еще чего-нибудь? Мы бы все с великой охотой сослужили тебе любую службу.

Смертник ободряюще похлопал друга по плечу.

— А что я тебе нового могу сказать? Только то, что говорил всегда и всем: думайте и пекитесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет доброю службою и мне, и моим близким. А если вы не будете думать о себе и не захотите жить в согласии с тем, о чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы сейчас ни давали.

— Да, Сократ, — сказал Критон, — мы постараемся исполнить все, как ты велишь. Но скажи, как нам тебя… — последнее слово он едва сумел выдавить, — похоронить?

— Да как угодно! — осклабился Сократ. — Если, конечно, сумеете меня схватить, и я не убегу от вас.

Хитро оглядев растерявшихся друзей, смертник тихо рассмеялся, но тут же оборвал смешок, потому что он прозвучал, как всхлип, и сказал напряженно замершим ученикам: