Любимая и потерянная - [18]

Уже в сумерках за мной явилась миссис Мейсон, и я почувствовала, что ненавижу ее. Мне все в ней было ненавистно — и то, как она вскидывает голову, и как надменно задирает нос, и как она схватила меня за руку прямо перед оробевшими Джонсонами, и выражение брезгливости в ее глазах. Она потащила меня домой. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Я как сейчас помню перекошенное яростью и отвращением лицо старухи, торопливо шагавшей по темной дороге.

Все мои гости давно уже разошлись по домам. В нашем респектабельном семействе никогда еще не случалось ничего подобного. «Как это ни досадно, Пегги, — сказал мне отец, — но к Джонсонам я тебя больше не пущу. Мне трудно объяснить тебе, в чем дело, это слишком сложно. Запомни одно: если ты с ними будешь встречаться, я тебя выпорю. Ясно?» — «Как, мне даже у них нельзя бывать?» — спросила я. «Пегги, тебе исполнилось тринадцать лет. Ты уже не девочка, ты маленькая леди. Я не сомневаюсь, что впредь ты будешь это помнить, не так ли?» — «Я не хочу быть маленькой леди», — сказала я. Я проплакала всю ночь. Я ненавидела себя за то, что становлюсь взрослой. Теперь я знала: куда бы жизнь ни занесла меня, Джонсоны, цветные Джонсоны, Джонсоны всего мира никогда не будут в числе гостей, приглашенных в мой дом.

Она грустно улыбнулась, не замечая, как жадно слушает ее Макэлпин и как блестят его глаза.

— Сколько бы я ни прожила на свете, — сказала Пегги, — я никогда, кажется, не забуду, как, скособочившись, упирался в темное небо покрытый грубой штукатуркой старый дом.

— Конечно, не забудете, — сказал Макэлпин, и странное возникло у него желание. До сих пор он видел лишь ее улыбку, и вдруг ему захотелось рассмешить ее так, чтобы она расхохоталась, как ребенок. Хотелось слышать ее смех, увидеть искорки веселья в глазах. Хотелось быть остроумным, веселым, расшевелить ее во что бы то ни стало. Он стал рассказывать о своих университетских коллегах, изображал их в лицах, жестикулировал; ему казалось, что это все очень смешно: Пегги и в самом деле, улыбнулась. За окном уже совсем стемнело. Скрипели двери. Пахло стряпней, на лестнице раздавались шаги.

Постепенно Пегги становилась все рассеяннее и все чаще поглядывала на дешевый будильник на полке. Джим в конце концов уже не слышал собственного голоса, а лишь оглушительное тиканье будильника, твердившего ему, что Пегги ждет его ухода.

— Ко мне должны зайти, — сказала она наконец. — Вам незачем тут быть.

— Ваша правда.

Но он продолжал сидеть. Пегги нахмурилась.

— Мне нужно вымыть посуду, — сказала она.

— Ну что же, — Макэлпин вздохнул. — Я ухожу.

Но даже, стоя на пороге, он все еще что-то бубнил. Ему было страшновато оставить Пегги в этой комнате.

Было уже шесть часов, на улице совсем стемнело, снег все падал. Медленно и неохотно Макэлпин брел по улице, встревоженный тем, что услышал у Пегги. И отчего в конце концов он так расстроился? Она ведь просто объяснила ему, каким образом у нее возникли определенные симпатии. Возможно, все это вполне невинно. И все же что-то тут настораживало. Беспредельная невинность — к каким только последствиям не может она привести! Вот он хотел ее поцеловать, а она так невинно отклонила головку. Ну а вдруг это кокетство? Его она остановила, а кто-нибудь другой набросится на нее с поцелуями и пойдет дальше. Что же она, так и будет лежать и не пошевелится?

Он позвонил Фоли из аптеки на углу Пил и Сент-Катрин. К его досаде, тот сегодня вечером обедал с приехавшим из Нью-Йорка инспектором, которого после обеда собирался повезти на хоккейный матч. С Макэлпином Фоли условился встретиться в двенадцать часов ночи в баре ресторана «Шалэ». Когда Макэлпин вышел из аптеки, снег валил еще сильнее и похолодало.

Глава седьмая

В полночь Макэлпин, пряча подбородок в воротник, шел по Маунтин-стрит к ресторану «Шалэ». В дверях загораживая ему дорогу, стоял высокий плотный мужчина. Массивный, лысый, в белой рубашке с закатанными рукавами, он стоял себе, покуривая, будто в теплый летний вечер. Скрестив на груди руки, здоровяк внимательно разглядывал Макэлпина.

— Прошу прощения, — сказал Макэлпин, ожидая, что тот посторонится.

— О чем разговор? — ответил шепотом мужчина, но не сдвинулся с места. — Жарковато, да?

— Что-то не замечаю, — сказал Макэлпин, отворачиваясь от ледяного ветра.

— Вам, может и не жарко. А мне невмоготу, — все так же шепотом сказал мужчина и с ласковой улыбкой стряхнул Макэлпину на брюки пепел со своей сигары. Замерзшие снежинки отскакивали от его голых волосатых рук, и, казалось, в нем играет и переливается какая-то таинственная сила.

— Желаете войти? — шепнул он. — Я Вольгаст. Мы вдвоем с Дойлем держим это заведение.

— Вот оно что. Меня зовут Макэлпин. Не знаете, мой друг Фоли сейчас у вас?

— Он в самом деле ваш друг?

— Мы с ним условились тут встретиться.

— Чего же вы сразу не сказали? — оживляясь, просипел Вольгаст. — А я было принял вас за лопуха.

— Лопуха?

— Мы их не обожаем, — шепотом пояснил Вольгаст. — В бар им хода нет. Ресторан — другое дело. Там, пока платят, могут есть и пить сколько влезет. Улавливаете? — Он говорил с самодовольством кабатчика, который так надежно окопался в своем городе, что может позволить себе пускать посетителей по собственному выбору.