Любимая и потерянная - [16]

— «Чернокожие». Вы сказали: «негритянские».

Глава шестая

— Я это сделал не намеренно.

— Тем лучше.

— Хм… значит, дело не только в книгах?

— Книги не существуют сами по себе.

— Я хотел спросить… у вас есть друзья среди негров?

— Вам это кажется странным?

— Здесь, в Монреале? Да, — сознался он.

Те немногие негры, что жили в городе, селились между железнодорожными путями и улицей Сент-Антуан, в пределах треугольника, основанием которого служила Маунтин-стрит, а вершина упиралась в Пил. Работали они главным образом грузчиками и посыльными, убирали в ресторанах грязную посуду или выступали на эстраде. У них были прачечные, услугами которых не пользовались белые, и три ночных клуба, охотно посещаемые французами. Зато неграм нельзя было останавливаться в хороших отелях и заходить в фешенебельные бары. Они сами это знали, и недоразумений не возникало.

— Где же вы их выкопали? — спросил он.

— Вы когда-нибудь бывали на Сент-Антуан?

— Нет, никогда.

— Эта улица находится в негритянском квартале, и там есть несколько ночных клубов. В них можно встретить очень славных людей. Слыхали вы об Элтоне Уэгстаффе? Он руководитель джаза. У них там есть еще превосходный трубач, Ронни Уилсон. Вы и о нем не слышали?

— Нет. Да и откуда бы, судите сами.

— Пожалуй, в самом деле неоткуда. Тем не менее они отличные музыканты.

— Надо будет как-нибудь сходить послушать, — заметил он.

Она лежала, заложив руки за голову, и Джим вдруг наклонился и заглянул в ее светло-карие глаза. Те, в свою очередь, пытливо и без всякого смущения смотрели ему в лицо ласковым, открытым, дружелюбным взглядом. Она была спокойна, безмятежна, как всегда, но что-то его к ней тянуло. Хотелось тронуть пальцами ее милое личико, перебирать светлые волосы, рассыпавшиеся на подушке. Его манила страстность, которую он в ней угадывал. Вот сейчас он поцелует ее, прижмет к себе, и она — он чувствовал — ему это позволит. Он нагнулся, чтобы поцеловать ее в губы, но девушка тихо отклонила голову. Лишь одно движение. Он мог бы поцеловать ее в шею, но не сделал этого. Он старался поймать ее взгляд и понять, что это значит. Отказ? Она лежала так же неподвижно, и тогда он осторожно положил руку ей на грудь, маленькую, округлую, упругую грудь, а потом коснулся шеи так легко и нежно, как может сделать только человек, который любит женщин и умеет с ними обращаться. Она лежала отвернувшись. И хотя ничем другим она не выразила своего неодобрения, этого оказалось достаточно. Самый резкий отпор не смог бы так отрезвить его, как это вялое безразличие, и сейчас он удивлялся, как он мог вообразить, что его ласки будут ей приятны. Но вот наконец их взгляды встретились. Джим отодвинулся и улыбнулся.

— Извините меня, — сказал он.

— Забудем об этом, — ответила Пегги. — Ничего особенного не произошло.

— Да, конечно, — согласился он. — Но мне не хочется, чтобы вы думали…

— Что именно?

— Да нет, ничего. Я просто хотел сказать, что с уважением к вам отношусь. Вот и все.

— Джим, вы не такой уж скверный. Что же вам мешает стать совсем хорошим? Сейчас вы — со всячинкой, но добрые чувства порою берут верх, ведь правда?

Без малейшего усилия она сумела сделать так, что им снова стало хорошо и просто друг с другом.

— Жаль, что мы не были знакомы в детстве, — сказал он.

— Отчего?

— Мы бы, наверное, дружили.

— Не думаю. Мне кажется, вы были таким благонравным мальчиком, первым учеником. Я вряд ли бы вам понравилась. Куда там! Конечно, нет. Вы бы меня не одобряли.

— Почему же?

— А по той самой причине, по какой не одобряете сейчас.

— Разве я вас не одобряю, Пегги?

— Разумеется. Вы бы относились ко мне точно так же, как мой отец. Ему тоже не нравилась моя дружба с неграми.

— Так вы и в детстве с ними дружили?

— Конечно.

— Но каким же образом… — он растерялся. — Вы откуда родом?

— Из маленького городка в Онтарио, возле Джорджиан-Бей[3].

— Там было много негров? Я что-то не знаю таких городков.

— Нет, всего одна семья. — Она чему-то улыбнулась, вспоминая. — У них было шестеро детей, и жили все они в таком нескладном трехэтажном доме, покрытом грубой штукатуркой. Он торчал на пустыре — узкий, высокий, с покатой крышей. Летом там не было тени, зимою лютовали ветры, а на стенах, там, где обвалилась штукатурка, чернели огромные дыры. К тому же он весь накренился наподобие пизанской башни, и мне всегда казалось, что сильный ветер его и вовсе опрокинет… Да, а мой отец был в этом городке священником методистской церкви.

— Понятно.

— Для вас что-то стало яснее?

— Нет-нет. Рассказывайте дальше, Пегги.

— Сейчас я понимаю, что в то время мой отец, несомненно, был искренним человеком. Но уже тогда было ясно, что он преуспеет в жизни — очень уж он красиво говорил. Та негритянская семья была в его приходе. С ребятишками я встречалась довольно часто: их мать ходила к нам стирать белье. Отец мой рано овдовел, и я почти не помню маму. Прачка всегда приводила с собой кого-то из своих детей, можно сказать, я выросла бок о бок с ними. От отца я никогда не слышала ни слова о цвете их кожи. Другие люди тоже ничего такого мне не говорили, ведь я была дочка священника. Насколько я припоминаю, жизнь этих детей представлялась мне тогда свободной и беспечной, хотя они и были очень бедны. Возможно, даже самая их бедность казалась мне привлекательной.