Любимая и потерянная - [17]

— Вы, наверно, были одиноки.

— Отец часто бывал занят, это верно. Но с нами жила экономка, некая миссис Мейсон.

— Которой поручили ваше воспитание?

— Мало ли что ей поручили. Я видеть не могла ее елейную физиономию.

— И пребывали в одиночестве?

— Пожалуй, в нашем доме и вправду было одиноко. Но я чувствовала себя счастливой.

— Мне кажется, вы не способны тосковать, даже в одиночестве.

— Это верно. Мне было двенадцать лет, когда произошел один запомнившийся мне случай. Как-то я совсем одна отправилась в лес по ягоды. Сперва я шла по пыльной дороге вдоль, берега залива, потом свернула в малинник и набрала полное ведерко. Выйдя на опушку, я присела отдохнуть и смотрела, как носятся по воде белые барашки. Я находилась примерно в миле от городка. Вдруг я увидела, что неподалеку от меня кто-то купается. Это был Джок, сын нашей прачки, мальчик лет тринадцати. Не знаю, право, как он умудрился заполучить это шотландское имя… Я хотела его окликнуть, но он уже вылез на берег. Я никогда в жизни не видела ничего более прекрасного, чем это коричневое мальчишеское тело под яркими лучами солнца. Я прежде не знала, как мучительна порой бывает красота. Он надел свой потертый голубой комбинезон, нахлобучил на голову измятую соломенную шляпу с обвисшими полями и босиком зашагал по пляжу. Джок всегда ходил босиком. Я закричала: «Джок!» Он обернулся и подождал меня. Когда я с ним поравнялась, Джок взял тяжелое ведерко с малиной, и мы вместе направились к городу. Мы шли по пыльной, посыпанной галькой дороге, и мне казалось, со мной рядом идет брат… Потом уже у самого нашего дома Джок сказал мне, что у них сегодня празднуют день рождения его сестренки Софи, и позвал меня.

Это был первый в моей жизни по-настоящему веселый день рождения. Меня всегда приглашали на детские праздники в «хорошие дома», так как я была дочкой священника, но не помню, чтобы хоть на одном из них я веселилась от души. Здесь, у Джонсонов, в их грубо оштукатуренном ветхом доме не было роскошной мебели, у них вообще не было ни одной мало-мальски приличной вещи, которую было бы жалко испортить. И мы гонялись друг за дружкой, радостно визжа, громко пели песни, а толстая миссис Джонсон только покрикивала иногда: «Эй, потише там, а то носы поразбиваете!»

Мы изображали оркестр. Каждый из ребят подражал звуку какого-нибудь инструмента. Я одна ничего не умела. Мне стало стыдно. Ребята пробовали научить меня и очень мне сочувствовали. Время пролетело незаметно. Я вернулась домой в сумерках. «Где ты была?» — спросил отец. Я сказала: «У Джонсонов». — «У Джонсонов?» — он изумился. Отодвинул в сторону газету и задумался. Я очень живо помню, как он сидел, понурив голову, облысевшую на макушке, но с бахромкой волос над ушами. У него были проницательные глаза и резко очерченный нос. «Значит, у Джонсонов?» — повторил он и не прибавил ни слова, должно быть, решил для себя этот небольшой вопрос. В тот же вечер я слышала, как, разговаривая с экономкой, он сказал тем тоном, который всегда производил на меня большое впечатление: «Они тоже божьи дети, как и мы с вами, миссис Мейсон».

Я стала бывать на всех праздниках в доме Джонсонов, и, мне кажется, это был счастливейший год в моей жизни. Там все так ласково со мной обращались, и мой ровесник Джок, и его старший брат, и малыши. Но вот наконец подошел мой собственный день рождения, и я тоже решила устроить праздник. Такой веселый, такой… праздничный праздник! Отец охотно согласился. Как-то вечером он взял лист бумаги, авторучку, сел за стол и надел очки в роговой оправе. «Ну-с, кого бы ты хотела пригласить?» — спросил он. «Джонсонов», — сказала я. «Как Джонсонов? Нет, Пегги, милая, их пригласить нельзя». Он, кажется, был искренне огорчен. «А я хочу позвать Джонсонов, всех-всех, даже малышей, — не уступала я. — Если Джонсонов не будет, мне вообще никто не нужен».

Он попробовал убедить меня, стал объяснять, что приглашать нужно тех детей, которые между собою дружат, а Джонсоны будут стесняться и чувствовать себя неловко. Зачем же ставить их в такое положение? Я упрямо трясла головой, а он ходил взад и вперед по комнате, рассерженный и, наймется, смущенный. Я думаю, он понимал, что он не прав. Он схватил меня за плечи и стал встряхивать и кричать, что к таким делам нельзя подходить однобоко, что нельзя сбрасывать со счетов его доброе влияние на всю паству. Но ничего он из меня не вытряс. Все его доводы прошли у меня мимо ушей.

В день моего рождения у нас в гостиной собрались, белые мальчики и девочки. Я сидела с ними, крепко стиснув руки, с ненавистью глядя на их чистенькие, ослепительно белые личики, и Джонсоны казались мне все милей. Я почти ни с кем не разговаривала. Потом вышла на кухню, отрезала и завернула в салфетку половину торта, в другую насовала сандвичей и с этой поклажей выскользнула из дому. В своем новом праздничном голубом платьице я пробежала три квартала до пустыря, где стоял грубо оштукатуренный дом. Ворвавшись в дверь, я во весь голос завопила, что сегодня мне исполнилось тринадцать лет. Все скопом бросились ко мне и отвесили мне тринадцать шлепков. А потом мы сели на пол, и начался пир. Как весело мне было!