Люби меня всего - [29]

— Мой терапевт сказал бы тебе «да».

— Ты не согласен?

Он опустил руку и оттолкнулся от машины, направляясь к перилам с видом на воду.

— Я ничего не знаю. Я не знаю больше вещей, чем знаю. Такое чувство, будто иногда я схожу с ума. Я очень надеялся к этому моменту узнать больше, но я не чувствую, что в чём-то продвинулся.

Мы остановились у воды, и Орин оперся на перила, периодически рассеянно потирая висок.

— Я не уверен, что понимаю, — признался я.

Он хохотнул.

— Добро пожаловать в мою жизнь. Я тоже не понимаю.

— У тебя болит голова? — спросил я, когда на его лице снова появилась боль.

— У меня всегда болит голова. Мой доктор сказал, что люди с ДРЛ часто жалуются на головные боли. Он назвал их болью от переключений. Это мило, потому что никакое обезболивающее её не вылечит.

Ещё один затруднительный элемент в уже сложной жизни Орина. Чем больше я узнавал, тем больше моё сердце тянулось к нему. Десять минут прошли в тишине, пока мы смотрели на стаю чаек, пролетающих мимо, и на моторную лодку вдали.

Я проводил мало времени с Орином, но каждый раз находились испытания и обстоятельства, мешающие этому. Я видел, почему люди легко могли от него отказаться. Когда бы я ни пытался представить жизнь на его месте, у меня не получалось. Было тяжело узнать его, когда наше совместное время постоянно прерывали.

— Каково это? — спросил я, когда мимо нас проплыл большой грузовой корабль.

Орин посмотрел на меня, а затем обратно на воду.

— Что именно?

— Я не знаю. Всё. Твоя жизнь. Я не могу притвориться, что понимаю или представляю это.

— Это… хлопотно. Сложно. Может, больше подходит слово «запутанно».

Я повернулся к нему и встал боком, больше не интересуясь кораблём.

— Как это?

Он на мгновение задумался, потом повторил мою позу.

— Подумай о своём понятии времени. Для тебя оно открыто. У тебя есть двадцать четыре часа в день, может, ты спишь восемь из этих часов, работаешь ещё восемь, у тебя есть рутина, дедлайны, график. Это всё происходит по порядку, который имеет смысл. У меня ничего этого нет. Наверное, время для меня самое сложное понятие. Не важно, как сильно я стараюсь, я не могу найти тот же порядок, что и ты. Моя жизнь полна пробелов. Пустых мест без памяти. В одну минуту я иду в супермаркет, а в другую понимаю, что стою на железнодорожной станции и держу в руке билет до Британской Колумбии. Я не знаю, как я туда попал. Я не помню, чтобы покупал билет. Чёрт, я даже не знаю, какой теперь день. Когда я узнаю, может оказаться, что я пропустил несколько часов, дней, недель… — он сделал паузу, и его глаза стали стеклянными, прежде чем он снова отвёл взгляд на гавань. — Может, несколько лет. Теперь представь, каково жить так всю жизнь. Не один день. Не одну неделю, а каждый день до единого, так долго, сколько можешь помнить. О, и самая изюминка, эта часть «так долго, сколько можешь помнить» касается только малого промежутка времени, потому что всё твоё детство исчезло. У тебя есть только кусочки и частички воспоминаний, которые не соединяются и едва ли рисуют картину.

Он перестал говорить. Несмотря на суету и суматоху дня вокруг нас, в воздухе всё с тяжестью замерло. Я никогда не мог представить жизнь, где время — элемент замешательства. Для меня время было конкретным, чем-то, что всемирно понятно, и на что я полагался неосознанно в своей повседневной жизни. Представить то, что описывал Орин, было практически невозможно. Мы многое в жизни принимали как должное.

— Это из-за твоих альтеров?

— По сути, да, только я скажу тебе, что только год назад узнал, кто они, и должным образом их определил. До этого они были просто смесью голосов в моей голове. Я думал о них как о воображаемых друзьях. Я мог говорить с ними. Они могли говорить со мной. Они всегда были такими настоящими, так что когда я говорю «воображаемые», я просто не мог придумать, какое лучше использовать слово. Чего я не знал, так это почему они здесь. Я повзрослел, а они так и не исчезли. Только когда мне было около двенадцати, я понял, что это не нормально. Я никогда не мог объяснить пропавшие отрезки времени. Так что мои воображаемые друзья оказались альтерами. Они как моя личная домашняя армия, если верить моему терапевту. Они были созданы для моей защиты. Когда один из них выходит вперёд, я отступаю, и тем самым исчезает время.

Было почти тревожно слышать, как он объясняет это.

— Каково это, когда они выходят вперёд, и тебе приходится отступить? Ты можешь понять, что это происходит?

Орин взглянул на синее небо над головой и полностью развернулся, опираясь спиной на перила.

— Зависит от того, насколько переключение быстрое. Иногда нет никакого предупреждения, но в других случаях всё становится туманным, и тот, кто хочет выйти вперёд, нависает и разговаривает. Так что я могу его чувствовать. Это как будто ты засыпаешь, но не совсем. Ты знаешь такое ощущение, прямо перед сном? Когда ты можешь осознавать, что что-то происходит, но даже не можешь это описать? Это размыто, и на самом деле ничего не имеет смысла?

— Отчасти, да.

— Это вроде того. Когда вперёд выходит кто-то другой, он берёт контроль на себя, а я в темноте, — он хохотнул. — Как будто кто-то берёт тебя покататься на машине, но ты едешь в багажнике. Ты знаешь, что двигаешься, знаешь, что что-то происходит, но когда ты выходишь, ты понятия не имеешь, как туда попал, где ты между этим был, или сколько времени прошло. Понимаешь?