Любезный друг - [5]

И здесь опять в дело вмешались мойры.

Пришло письмо от отца. Достав его из ящика и вскрыв дома конверт, Женя долго не мог понять, от кого оно и зачем. Потом его трясло, и письмо прыгало в руках, буквы не складывались в слова… Понадобился час, чтобы невероятным усилием воли сосредоточиться и, наконец, уяснить: отец жив, но очень болен, лежит в больнице и просит навестить, хотя прекрасно поймёт, если Женя откажется…

Мать хмуро отводила глаза, но не оправдывалась. Буркнула: да, скрывали, думали, так лучше. Жизнь — сложная штука, ты бы всё равно не понял. Это наши с ним отношения.

Он шваркнул чашкой о блюдце — не разбил — и, упав на кровать, закрылся с головой одеялом.

Наутро Женя вошёл в палату — и увидел себя, только исхудавшего и постаревшего. Отец выглядел не так чтобы чудовищно плохо, но болел явно тяжело. Оказалось, сердце, и прогноз не утешительный. Подходя к больнице, Женя заранее ёжился, опасаясь услышать фальшиво-бодрое: «Ну, здравствуй, сын!», но отец лишь тихо произнёс:

— Женька… — и улыбнулся такой отчаянно обаятельной улыбкой, что если у сына за ночь и накопились к нему претензии, то все они мгновенно рассеялись как дым.

Их разговор был весёлым, сумбурным и долгим, долгим. Время посещения давно кончилось, а медсестра всё никак не могла выгнать Женю из палаты. В дальнейшем он всегда жалел, что почти ничего из единственной в жизни встречи с отцом его хвалёная память не сохранила. Странно — ведь он не нервничал, наоборот, сразу почувствовал себя абсолютно свободно, как… как… Ну, наверное, как бывает с любимым и любящим родным папой.

Запомнилось одно. Отец сел в постели попить чаю, критически посмотрел на себя и бросил:

— Вот ведь спиноза тонконогая!

Женя, конечно, узнал цитату, что-то сострил в ответ, они посмеялись — и с азартом принялись обсуждать Спинозу и его учение.

Затем отец подытожил:

— Отсюда мораль: старый еврей ошибался. Стремление к познанию и прочая активность души далеко не всегда вознаграждаются аффектами удовольствия. Но человек как часть природы, действительно, не может не подчиняться ее порядкам, и он лишь раб своих естественных желаний. В общем, Женька, умоляю: не повторяй моих ошибок.

Почему, ну, почему я не спросил, каких ошибок, много раз ругал себя потом Женя. Почему не спросил, что заставило его уйти из семьи? Но тогда, в русле разговора, всё выглядело логично и понятно, а через два дня папа умер во сне от инфаркта. Допрашивать мать представлялось делом бесполезным, и не очень хотелось. Реальный отец слишком хорошо вписался в свой идеализированный образ — было бы настоящим кощунством его омрачить.

Только у Жени и осталось, что наказ: «Не повторяй моих ошибок» — да истрёпанная пухлая папка бумаг, про которые Штеллер-старший сказал:

— Просмотри на досуге. Сейчас не стану ничего объяснять, — он коротко сверкнул своей невозможной улыбкой, — а впрочем, там и так всё понятно. После обсудим.

Верил он, что у них будет «после», или знал, что дни его сочтены? Кто знает.

В папке лежали стихи. Раскрыв её, Женя вздрогнул — так ярко всплыла перед глазами картинка:

— А знаешь, папа, я ведь… поэт.

— Вот как? Неужто? Занятно, занятно… Позволишь ознакомиться с творчеством?

Теперь понятен отцов хитрый вид и странная, очень странная интонация… Это был никакой не скепсис!

«Ему не довелось, а я ознакомлюсь…»

Невнятная мысль Жени оборвалась: он начал читать.

Листок, другой, третий… Скоро ему стало неловко: талантом он много превосходил отца. Тот писал изящно, с милой иронией — и более ничего. Эмоционально, правда, цепляло, не поймёшь даже чем, но… это, серьёзно говоря, была не поэзия, а… гибрид сочинений Козьмы Пруткова и акварелей Фёдора Толстого, если такое можно вообразить. С преобладанием генов последнего.

Женя честно перечитал всё до точки и убрал папку в стол.

Смерть отца стала благовидным предлогом, чтобы не видеться с Аристархом. Потом Женя уехал на военные сборы, а к осени Аристарх уже понял намёк. Евгений закрутил амуры с однокурсницей, умницей Мариной — так, не всерьёз, в ожидании новой любви. На этот раз, дорогие мойры, пожалуйста, к женщине.

После университета он работал на кафедре, учился в аспирантуре, защищал кандидатскую. Процесс познания немного набил оскомину; любовь не приходила. Мать, недолго и вроде бы несерьёзно поболев, неожиданно умерла. Инсульт.

— За Женькой своим ушла, — с мрачной тоской обронила на поминках бабушка и тоже начала болеть.

Евгению почти не пришлось за ней ухаживать: к тому времени он, к лёгкому своему недоумению, оказался женат на Марине. Ради него она готова была на всё и взяла на себя все заботы. При разводе это называлось: «ты и женился только затем, чтобы я сидела с твоей бабушкой». Точно так же аборт, решение о котором принималось совместно, в здравом уме и трезвой памяти, превратился в патетическое: «из-за тебя я лишилась возможности иметь детей».

Но до развода оставалось ещё пятнадцать лет, и они протянулись как сон пустой. Оттепель закончилась, государство стагнировало, и Женя стагнировал с ним на пару. Преподавал, кропал научные работы, вёл семинары, писал стихи, в которых, кстати, наконец зазвучало пресловутое живое чувство — главным образом, тоска по ускользающей жизни человека, явно в ней лишнего. О том чтобы