Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост» - [30]

Боли почти не было, Я не спала, но видела дурацкие сны. Непонятные звуки – голоса, шорох, крики – мешали уснуть. Я видела встревоженную мать, каких-то незнакомых людей, Пшежевского, но стоило открыть глаза и все исчезало.

– Это от наркотика, – объяснила мама. – Постарайся уснуть.

Наверное, я спала. Был день или утро, я чувствовала себя почти здоровой и все время приставала к ней с разными вопросами, но отвечала она невпопад, будто ее совсем не интересовало все, что было на прошлой неделе. Она рассказывала о каких-то новых фильмах, спектаклях, поставленных ее учениками, но я все тут же забывала. Одну очень странную вещь я все же запомнила.

– Если ты быстро поправишься, я куплю тебе французские туфли. Те самые, эа сорок пять рублей, помнишь тебе понравились?

Туфли действительно были потрясающие, правда я никак не могла понять для чего они мне нужны. Но мать доказывала с таким жаром, что они мне жизненно необходимы, что я в конце концов поверила.

Мама почему-то ужасно обрадовалась и даже расплылась в улыбке.

Но вдруг из легких выдавило воздух – и наполнило взамен огненным жаром. Я попробовала вздохнуть, но не смогла. Лицо у мамы исказилось, как в кривом зеркале. Больше я ничего не помню…

Когда я очнулась вокруг было полно врачей и лбы у них были покрыты крупными каплями. Какая-то машина вдувала мне в рот что-то горьковато-пенное с привкусом резины. Огромные ампулы висели в штативах, от них шли длинные трубки, которые прикреплялись ко мне толстыми иглами.

– Позовите ее отца. – Мать стояла в углу спокойная, словно каменная.. На ней было красивое синее платье, которое она частенько надевала, когда шла в свой ГИТИС, на работу, но крест на шее не был спрятан, как обычно. Я подумала, что она слегка чокнулась и заведовать кафедрой ей уже не придется…

Пришел отец. Постоял, взмахнул рукой, словно он там, в Большом театре, и по привычке скомандовал своей скрипичной группе вступление, но тут же рука опустилась безвольно, и он… заплакал. Его сраэу же выгнали.

Муж приблизился, как раздавленный, и быстро ушел.

Только мать была спокойна, – даже врачи удивлялись.

– Сегодня двадцать восьмое октября, – сказала она. – Вот ты и поправилась…

Я была в сознании несколько часов. Потом воздух из легких будто выкачали, что-то захрипело и все снова исчезло.

Очень редко сознание возвращалось на секунды, и я видла мать – она всегда, казалось, спокойно стояла в углу, в том же синем платье, с крестом.

За окном лежал снег ослепительной белизны. Машина загоняла воздух в легкие, иглы в руках и ногах не давали двинуться.

– Ты выкарабкалась, – услышала я. – Тебе трижды делали реанимацию…

Не разговаривай, ладно? – Мама упиралась чуть трясущейся рукой в подоконник, будто боялась упасть.

– Ты меня извини, я за две недели… не присела.

Рядом стояла вторая постель, но она еще несколько дней оставалась нетронутой.

Вскоре меня отцепили от всех этих штук, я начинала дышать сама, но воздуха в палате почти не было – так мне казалось. Кислородные подушки немного помогали. Окна разрисовало морозными цветами. Я первый раз выглянула из палаты. В холле, около мраморной лестницы, стояли кадки с пальмами, а над ними алело длинное полотнище. Большими белыми буквами было написано: «Медицина – это не только наука, но доброта и любовь к человеку.»

Как тут не вспомнить Тоню:

«Чем царь добрей, тем больше льется крови…»

Иногда мне кажется, что я пережила самое себя или пронеслась к какой-то другой галактике – сквозь тысячу световых лет. Связь времен распадается в памяти, потому что на моей родной планете ничего не изменилось.

По крайней мере в городе Москве.

Это неважно, что я все еще в больнице. Институт Профессиональных Заболеваний имени профессора Обуха – прекрасная клиника Академии Медицинких Наук. Врачи – чуткие и внимательные– утешают меня, как ребенка. Но где-то в другой галактике есть тайные задворки со зловещей приставкой СПЕЦ: СПЕЦотделы. СПЕЦтюрьмы. СПЕЦОбух…

И там я была Рябовой, рядовой гражданкой страны, где, как поется в самой известной советской песне, «так вольно дышит человек». Могу ли забыть этот «не существующий» СПЕЦ, где больных со всего размаха бьют по щеками и НИКОГО НЕ ЛЕЧАТ…

«Может быть, руки заживут…»

Пузыри срезали, на их месте остались красноватые пятна, которые постепенно покрываются темными струпьями. О лице я вспоминаю только, когда появляется Сергей.

* * *

Пройдет время, и я узнаю, что происходило в тот день. После звонка из университетской поликлиники, Коля сказал Пшежецкому, что я его сестра и перечислил военные титулы семьи Рябовых. Пшежецкий ответил, что Рябова – иногородняя студентка, живет в общежитии, незамужем, учится на четвертом курсе. Имени он просто не помнил. Так обнаружилась ошибка.

Пшежецкий разговаривал по телефону с моей матерью…

Его трудно было понять – он доказывал, что не знал какая я Рябова. Коля, наш Платэ-младший тут же обратился к начальству с просьбой немедленно отправить меня из «Обуха», о котором он имел представление, в Военно-Медицинскую Академию.

Однако академик Каргин, заведующий кафедрой высокомолекулярных соединений и, ПОД ЕЕ МНОГОЛЕТНИМ ПРИКРЫТИЕМ, исследованием «БОЕВЫХ ОТРАВЛЯЮЩИХ ВЕЩЕСТВ», ответил ему отказом, сославшись на строгий запрет вышестоящих инстанций. Кто мог запретить академику Каргину? Военный министр? Многомиллионный договор с военными, где несомненно был и пункт о «продаже» студентов для испытаний любых отравляющих веществ? Страх подлинного расследования его многолетних «научных действий»? Скорее всего…