Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост» - [26]

Как гнусно сознаваться в собственной трусости…

Утешительные мысли медленно текут сквозь сито боли. Как говорят математики, что же остается в сухом остатке: жалкая никчемная суть… Вместо того, чтобы, как Анна Лузгай, смиренно просить: «Прими, Господи, душу мою!» думать о том, как БЫ ПОХИТРЕЕ ПРИСПОСОБИТЬСЯ К ЭТОЙ СВОЛОЧНОЙ ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ.

– Господи! Я хочу жить, неужели это грешно?!

НОЧЬ светлеет медленно. Насупившийся день, наконец, возникает в смешении ртутно-серых облаков. Он не светит, а, скорее, вкрадывается в палату. Бросает бледный отсвет на пол и снова гаснет, и вместе с ним исчезает и всякий проблеск надежды.

Сегодня суббота, все дома, и никто ничего ничего!!! не сделал, чтобы вытащить меня из ада… Странно. Коля точно знает, что такое убийственный хлорэтилмеркаптан, Господи, да Кольки наверное, нет в Москве…

Тусклые лучи падают на постель умершей женщины. Но там уже другое, еще живое существо: тоненькое, полудетское, жалкие кудельки. волос, уцелевшие после шестимесячной завивки, темные пятна локтей на дрожащих сухоньких руках, которыми она все время закрывает лицо.

Худющая, тоненькая женщина по имени Катя, о которой никто ничего не знает, потому что Катя плачет все время, без передышки с тех пор, как ее привезли. Вот только к утру она слегка поутихла, а так полночи никто не мог уснуть. Даже странная больная по кличке молчунья, которую побаивается Тоня, ворочалась, бурча себе под нос.

В соседней палате кто-то кричит от боли, прямо всю душу выворачивает. Я бы и сама разревелась, только от соли еще больней будет, прямо хоть вой по-собачьи.

– Сегодня дежурит Грачев, – объявляет тетя Даша и лезет мыть окна. На низкой стремянке ее жиденькое тело качается, как стрелка маятника из стороны в сторону, закрывая кусок жестяного неба. Причудливый узор варикозных вен на ее искривившихся, но еще крепких ногах назойливо напоминает: время, время, время… «Пять минут – это очень большая разница.»

И вдруг показалось – таким невозможным, немыслимым счастьем быть по ту сторону окна, ради которого стоило подписать – любую бумажную ложь…

Ох, как бы врезали мне и Анна Лузгай и Тоня, услышь они мой заячий лепет!

Увы, даже Тоня, кажется, начинает понимать, что деваться некуда… Она уже никого не утешает, не уговаривает, не суетится, а лежит на неприбранной постели, глядя куда-то в пустоту…

Мне сегодня вроде получше, а вот Анна кривит рот напряженной улыбкой, затем гулко кашляет в полотенце, и сквозь фиолетовый больничный штамп проступает красно-ржавое пятно…Все утро она задыхается, глаза ее, большие,слюдяные, чего-то ждут…

Дежурный врач Грачев, провалиться бы ему в преисподнюю, уроду, поглядывает на бумажную змею, испещренную затейливыми пиками: вздох, – взлет падение, жизнь – смерть. Пока жизнь. Видит темно-ржавые пятна.

Его темное, будто из пузырчатой пемзы лицо каменно неподвижно. Лишь уголки рта горестно опускаются, будто в них скрыта какая-то боль. Не верю я ему, Гробовщику… Работа у него такая, что чувствовать ему противопоказано. Ему не в больнице работать, а в крематории. И вдруг – неслыханное:

– Ну, вот, болящие. Ухожу я отсюда.

«Вот так история… Выгнали его, что ли? Или их меняют, как на войне потрепанные войска…»

– В Министерство…

– В Министерство любви? – ядовито уточнила Тоня.

– Сегодня последний день, отбарабаню и все. – Он поворачивается к Гале, говорит с обычной своей усмешечкой: – Курировать теперь СПЕЦЫ буду.

Такая, как видите, история. Спинка вашей кровати – граница. По вашу сторону – добро, по мою – зло. – Его длинная тень горбато падает на застиранную белизну простыни!

Галя растерянно захлопала своими пушистыми ресницам. У нее под этими ресницами спрятано столько боли и надежды, что трудно понять – где же она, эта граница между добром и злом.

А гробовщик все не уходит. Ему не терпится объясниться с жертвами:

– Дорогие болящие, мы все большие наивные дети. Не буду философствовать и объяснять, в любом явлении всегда нужно различать причину и следствия… Не знаю когда придет время прозреть истину и осмыслить действия.

– Вы убеждены, что мы еще ничего не осмыслили? – язвительно вопрошаю я.

– Пока об этом рано говорить, дорогие болящие, только время расставит все и всех по своим местам. Надеюсь, я выражаюсь понятно, товарищи студентки? Я бы посоветовал желающим хорошо подумать над этим, но не сейчас, а потом, где-нибудь на свежем воздухе.

– Если нам еще придется дышать? – замечаю я.

– Рябова, постарайтесь лежать спокойно и поменьше разговаривать. У вас организм хорошо борется. Не мешайте ему. А вам, Антонина Батьковна, я бы посоветовал дать расписку, что вы были предупреждены о токсичности. Не забывайте, что у вас есть шансы выкарабкаться, но для этого нужно поберечь силы, а не тратить их на то, чтобы доказывать, будто белое – черное. Ни к чему эта демагогия. Так…. Между прочим ваши адреса указаны в истории болезни, и я знаю, что некоторым из вас не обязательно дышать грязным городским воздухом.– Он пристально смотрит на Галю… Я полагаю, что и в ваших теплых краях найдутся врачи, которые захотят вам помочь… Ну, а я ухожу, понятно?

Галя машинально кивает и… заметно сникает.