Лытдыбр - [85]

Его вкус к фарсу и гротеску я, как человек среднестатистической русской серьёзности, впитывал жадно и охотно, в этом смысле он мой воспитатель. Антон на четыре года старше – для юного возраста разница огромная, но дело даже не в этом: к нему приблудился робкий отрок, всё детство проведший за какой-то тепличной ерундой и только-только начинавший алкать аутентичных сокровищ и лишь недавно обращённый в книжное почитание. Мне впервые встретился такой запредельный литературоцентризм. Ни пиетета перед авторитетами, ни показной эрудиции образованных наспех, ни кастовых предубеждений в отборе авторов – Антон был доверху полон культурой самого безбрежного и неожиданного ассортимента. Каждый, кто знавал Антона, не мог не удивляться причудливому строению его естества, где жёсткая дисциплина ума ходила по струнке у самой отвязной свободы. Среди всех когда-либо мною встреченных собеседников, даже самых высокоодарённых и остроумных, этого человека выделял феноменальный по богатству ассоциативный ряд. И ряд этот был – сверхбыстрый. Мыслительный метаболизм его двигался с реактивной скоростью. Я диву давался его искусству молниеносных парирований, как красиво брал он любую подачу, подхватывая чужое слово, и мастерски гасил экспромтом или метким куплетом. Чаще он реагировал в рифму, стихами. Удар отпружинивал из недр его необъятной начитанности, причём в изумительно прихотливом диапазоне – от Виталия Бианки до Вильяма Блейка, от Гюйсманса и Мейринка до Пикуля и Музиля, от самых нишевых и потайных – до каких-то модных однодневок.

Он веселился, играя сам с собой в цитаты и непредсказуемые отсылки к популярным шлягерам, анекдотам, поговоркам и прибауткам, скороговоркам, стишкам и фразочкам из фильмов или оперетт. Это был его излюбленный жанр. Как правило, Антон не ограничивался цитатой, а авторитетно преображал её так, что непросто бывало распознать оригинал. Когда я морщил лоб, силясь понять, откуда этот оборот, он, чиркнув по тебе своим интенсивно-чёрным глазом исподлобья и искоса одновременно (такова же была манера у Сократа[98]), растолковывал как бы с ленцой и тоном совершенно непритворного недоумения, ну как столь очевидные вещи можно не знать. Эта безапелляционно всеведущая, насмешливая интонация – антонация – и сейчас живая стоит в ушах.

…Вот и вся предыстория, вот и приехали мы в Коктебель.

Мы с Антоном объединили казну и, два нищих эпикурейца, сняли каморку в какой-то лачуге у пожилой крымской фрекенбок; спать-почивать пришлось в одной постели валетом. И ничего, прекрасно высыпались. Он командовал: “Глебонский, марш мыть ноги, lavanda sit, всем спать!”

Коктебель тех лет памятен вечно несущейся с пляжа ламбадой, грохотом цикад и пряными запахами полыни, лаванды, туи и самшита. Театрально красовались настоящие кипарисы, как в воображаемой Италии, и кактусы – прямо как в вестернах, но почему-то по-советски покрашенные внизу извёсткой. Коктебель дарил чудные ночи беспечности и раздолья: море шумит, нагоняет любовные настроения, фантастически красивые скалы, сладостно пошлая луна, серьёзные девчонки с биостанции, ночные купания в новой компании повеселей, какой-то киммерийский портвейн и сигареты “Золотой пляж” с меандром.

Но главным для многих заключённых внутри советского колпака в этом Коктебеле чудес был его мифологический воздух, непричастный советской затхлости, от которой мы все тогда искали отдушин. Думалось, там ещё веет вольный дух волошинского братства, настоянный на концентрате драгоценных воспоминаний от лучшей из русских литератур. Люди ведь по-прежнему приезжают в Коктебель в гости к Волошину, к доброму Максу.

Правда, сам Дом поэта как-то не повернулся тогда ко мне передом, показался уже подзатвердевшим реликтом без ауры, дух уже почти отлетел от него под шарканье музейных фетровых тапочек на тесёмках. Дух ушёл, и у шкапов книг можно было только обомлевать от вида аппетитных увражей, но руки прочь, никаких шансов коснуться до святых корешков. А страсть как мечталось остаться там одному, посидеть над его книгами, или за разговором на диване, развесив уши посреди поэтов, – а тут сплошь толкотня и фальшиво-восхищённый голос экскурсовода: “проследуем в следующую комнату, где творил поэт”. Верёвки заграждений и эти треклятые тапочки, и вся аура фьють…

Поскольку дух волошинской утопии есть величина, по счастью, непреходящая и непеременная, он время от времени брезгливо мигрирует туда-сюда, когда его вытесняют собой удушливые, неблагостные люди. Теперь он веял в другом месте, переместясь на совсем другие диваны. В отдалении от пляжей, в сторону холмов, на веранде дома Марии Николаевны Изергиной пульсировал тот самый озорной дух параллельной империи красоты и талантов. Дом этот был, как говорится, открытым (понятно, в разумных пределах). Вечерами на приветливой дачной веранде вокруг плетёного абажура собиралось многоталанное общество: кто играл на рояле в соседней комнате, кто преважно витийствовал в неудобном кресле, излагая анекдотический казус, любовную новеллу или учение какого-нибудь новомодного француза-семиотика; звучали малоизвестные экзотические поэты, вроде Поплавскаго, и ты чувствовал себя в зоне ощутимого действия культурной радиации, исходившей от Изергиной и её гостей. “В моём доме нет советской власти”, передавали её слова. Восьмидесятилетняя красавица, она была для всех посланницей какой-то иной, гораздо более рафинированной, цивилизации (“мы жили тогда на планете иной”). Она располагала к себе людей всех возрастов и кондиций, своим старосветским попустительством оказывала всем равно симпатизирующую протекцию. Марию Николаевну все почитали как-то особенно, по-придворному. То был анклав какой-то другой жизни, целое царство, истинный beau monde. Да, тот самый дух был на веранде у Изергиной: среди пасьянсов, шарад, филологических игр и каких-то совершенно английских дуэлей из тирад. До чего же славно, взволнованно говорили там люди, на языке не всегда для меня понятном и таком притягательном. Да, там был в те годы Дом Поэта, а не в Литфонде, от коего так и разило советскостью.