Лытдыбр - [86]

В доме Изергиной встречался как писательский андеграунд, так и некоторые официальные инженеры человеческих душ и члены их семей (Антон научил меня смешным прозвищам литфондовской табели о рангах, объяснив, что жены, сыновья, дочери писателей и мужья дочерей советских писателей сокращённо называются, соответственно, жописы, сыписы, писдочки и мудописы). Писателей-современников, за редчайшим исключением, я тогда не читал, положив за принцип, в своём упрямом антисоветизме, брать в руки книги единственно по старой, дореволюцiонной, орѳографiи, – и их не особо различал. Помню, однажды Антон порадовал меня, махнув рукой в сторону прибрежной кофейни и показав на некоего статного красавца: “Глянь-ка, прошествовал Маленький гигант большого секса…” Я: “Кто-кто?” (опять не врубившись). “Да Искандер Фазиль собственной персоной. Великий перс, персона, персонянин, али-баба!”. (Я тогда знал его только по “Сандро из Чегема” и очень уважал.)

Теперь, мне сообщают, дома Изергиной больше нет: после её смерти он был продан и снесён, и значит параллельная империя сместилась из её сада, чтобы материализоваться уже где-нибудь в новом, не подверженном скверне, месте.

Одевался юный Антон не как все, носил то ли бриджи, то ли шорты, вызывавшие тогда у советских людей даже на югах приступы чопорного возмущения, и демонстративно-неспешно фланировал по набережной. Я что-то не припомню, чтобы он купался в море, кажется, даже на пляже не расставался с бриджами. Я же рассекал в чёрных галифе, английского образца антикварных ботинках, жилетке с галстуком (напомню, дело было летом), – так что мы являли собой довольно живописную пару. Мы лорнировали курортников-небожителей, рассевшихся на монументальных лавочках и заедавших колбасу арбузом, завидовали компаниям дикарей с их робинзонкрузовским искусством обустраиваться в секретных бухтах.

Вот вечереет, зажигаются вдоль набережной гирлянды лампочек, под гирляндами прохаживаются коктебельянцы, там и сям классические автоматы с газировкой и сиропом. Антон носил при себе свой собственный стаканчик в форме элегантной фляги, как практиковали в старину на курортных водах. К этой картине вынужденного дендизма (дизентерия витала в воздухе) прибавьте ещё одно изобретение Антона: он при себе всегда держал новую пачку сигарет специально для тех, кто стреляет, а таких вокруг вертелось немало. Из неё он всех и угощал, а сам курил из другой, собственноличной. Когда та, первая, заканчивалась (довольно быстро), он из своей уже не давал никому, царственно указывая халявщикам на пустую расстрелянную пачку, притом свою держал у всех на виду.

В то благословенное лето Антон привёл меня в один уютный коктебельский сад, где среди притихших людей священнодействовал некто Павел Пепперштейн – он читал попеременно с Сергеем Ануфриевым только что написанные ими главы великого, как тогда уже становилось понятно, романа “Мифогенная любовь каст”. Какие-то пассажи чуть подправлялись по ходу чтения рукописи прямо при слушателях; народу было от силы человек пять, помню волоокую капризницу Руту Зархи и вальяжного, всегда уравновешенного Емельяна Захарова.

А когда Паше надоедало, он откладывал рукопись и говорил: ой, дружочки, а давайте я лучше почитаю вам “Путешествие на Запад” (такая китайская средневековая эпопея, тоже отменно плутовская и психоделическая).

…Инициация, о которой я упомянул вначале, протекала вот как. Юношей я тогда был очень простодушным и конфузливым (“он сердцем милый был невежда”), и Антон с большим наслаждением повергал меня в священный ужас, декламируя классику в своих переделках на самый что ни на есть хулиганский лад. Шпарил он наизусть безостановочно. Что за изумительная память, он знал какую-то пропасть стихов! Антон не цитировал в простоте ни слова, в его устах бедные хрестоматийные корифеи претерпевали всяческие истязания и пыточки. Он обожал уличать у поэтов так называемые фонетические сдвиги, и распевал известные строки с ритмически слипшимися словами: “Летит, как пухотуст Эола”, “узрюли русской Терпсихоры”, “Заря – пленитель новосчастья”, “Зажар души доверчивой и нежной”. Либо честно рубил цезуру в положенном ей месте и получалось вот так: “Поди тепрочь, како едело // Поэту мир номудовас”. То он кощунственно пел “Белеет парус одинокий” на музыку “Интернационала”, то включал нарочито саркастический тон в самой душещипательной или высокопарной строчке, в последний момент перекраивая нежное словечко в нечто сочно-обсценное. Приведу щадящий пример: “я пью за рожи в кабине роллс-ройса, за чресла парижских блядин”. Кто угодно мог попасть пред кривые зеркала его всешутейшей комнаты смеха.

Так он веселился, в лучших традициях деконструктивизма. Как-то я принёс в нашу мазанку сливы с рынка. Антон развернул кулёк и рёк: “Из всего земного ширпотреба только сливы мне и принесли” (отсыл к одному стихотворению Арсения Тарковского; другой раз он сопроводил мимо прошедшую красотку его же строчкой про верблюда – “на длинных нерусских ногах”). А как-то раз – после моего удивления по поводу его повадок при флирте – наставительно пропел строки из задушевнейшей песни Новеллы Матвеевой: “А что с этого буду иметь, того тебе не понять”, добавив: “Тебе, да и прочим татарам”. Трудно забыть тот совершенно меняющий всю привычную оптику эффект, когда он произнёс сакраментальные строки “Все говорят нет счастья на земле” с интонацией, взятой тотально вразрез со смыслом. И как именно, угадаете? – в тоне капризной детской приставалки “бее-е, все говорят мол нет счастья, отстань, – а ты купи, купи, купи мне белого слона”…