Львив - [47]
Когда Шабтай Цви с успехом проповедовал в странах Средиземноморья, когда его избранничество подтвердилось отшельником Натаном из Газы, даже когда Шабтай въехал в зеленой мантии на белом ослике в Иерусалим — евреи Галиции не знали, верить этому или подождать новых успехов своего короля. Но стоило Шабтаю Цви уравнять в галахических правилах сефардов с ашкеназами, возвратить последним право двоеженства, коим, признаться, могли воспользоваться единицы — как евреи начали сочувствовать разоблаченному еретику. Причин для этого нашлось немало.
Суровые будни гетто, постоянный страх и нищета заставляли некогда веселый и шумный восточный народ склониться к аскетизму, изначально им чуждому. Недаром юный Мендель Коэн возмущался скукой и серостью жизни Староеврейской улицы. Жить в коконе запретов и повелений, подчиняться авторитету старших, замыкаться в пределах одного маленького квартала, надеяться и ждать казалось ему сущим наказанием. Евреи Европы, запуганные, униженные, всегда радовались вестям с Востока. Рассказы паломников и купцов напоминали обитателям гетто не только утерянную прародину, богатый солнечный край, но и заставляли завидовать жизни своих восточных единоверцев. Ашкеназам казалось, будто сефардам досталась лучшая, жирная доля, не знакомы им те несчастья, с которыми сталкиваются другие, живут они, дескать, красиво, сытно. Да еще и две жены в силах содержать…
Бледные жители еврейского гетто Львива, воспитанные в скромности, стыдливости и целомудрии, даже не могли вообразить, каким утонченным утехам предаются саббатианцы, любители вкусной еды, нарядных одежд и красивых женщин. Стремясь во всем подражать туркам, поклонники Шабтая Цви не только облачились в белые тюрбаны, но и переняли у них умение наслаждаться жизнью. Называлось это на иврите «лаасот хаим», включая в себя множество радостей бытия, в том числе и любовь. Увы, любви несчастной Староеврейской улице очень не хватало. Мальчики и девочки воспитывались отдельно. Разве что на праздники родители разрешали им немножко порезвиться вместе, но только маленьким, не понимающим еще различий пола. Еще в пеленках их обручали, чтобы в 12–13 лет потащить под свадебный балдахин — «хупу». Занимавшиеся учением женились позже, в 16–18 лет, поэтому Мендель Коэн, недавно справивший свой 17 день рождения, оставался еще женихом — но не супругом волоокой Лии. Романтика и страсти считались среди набожных иудеев большой глупостью, поэтому родные хотели повести своих детей под хупу до того, как они в кого-нибудь влюбятся.
Однако не торопитесь осуждать нравы Староеврейской. В тяжелые времена войн, погромов и эпидемий евреи жили недолго. Часто умирали младенцы, особенно перворожденные, унося с собой и юных матерей. Мистики уверяли, будто на небесах скопилось слишком много душ, называемых «нефеш», которые долго не находят подходящего тела. Поэтому каждый должен как можно раньше дать новую жизнь, чтобы душам не рожденных малышей не пришлось скитаться. Еврейская любовь была такая странная, рассчитанная по таблицам, привезенным из Вавилона: семь дней нечистых, семь дней чистых, когда нельзя даже прикоснуться к законной супруге, и что остается после всех этих вычетов?
— Плотские страсти иссушают мозг — говорил в старости Давид Алеви, и это поучение вполне могли б, переведя с иврита на латынь, вывесить католики у входа в недавно открытую Коллегию иезуитов.
Саббатианцы предлагали иное. То, что началось в еврейских общинах многих городов Галиции и Подолии в 1660-70-е годы, явилось первой сексуальной революцией, заставившей по-новому взглянуть на отношения мужчины и женщины, увидеть в них не только земное — но и мистическое. Шабтай Цви говорил, что каббалисту невозможно познать мир, не познав женщины, потому что ивритский глагол «ладаат» означал и первое, и второе. Но, раз это касалось только евреев, народа замкнутого и загадочного, то вы, разумеется, считаете, будто эта революция произошла на 300 лет позже, в студенческих общежитиях Парижа и американских кампусах, а не в пределах Жидивской брамки Львива. Красиво написано о любви в «Шир-ха ширим», «Песни песней», приписываемой царю Шломо, полюбившему рыжую Шуламит, обожженную жарким израильским солнцем в виноградниках. Поставили братья ее стеречь созревающие грозди, но вместо этого Шуламит приходила, намазавшись розовым маслом, к возлюбленному. Ягоды склевали птицы. Шуламит умерла у него на руках.
Лобзай меня лобзаниями жгучими, читает Мендель «Шир-ха — ширим», и щеки его разгораются. Год за годом его учил отец, что не о страсти эта поэма, но о союзе еврейского народа, изображенном в образе красавицы Шуламит, с Б-жественной мудростью, представленной самым умным из всех царей прошлого, Шломо. И все слова в «Шир-ха-ширим» следует толковать каббалистически. Другая там любовь, другая…
Но Мендель не соглашался. Именно о той любви, плотской, ему хотелось знать, а вовсе не об эзотерической трактовке. Грешно, до сожжения целых городов, любили древние евреи. Ругались с фараонами, уходили в добровольное рабство, терпели адские муки, размышлял вечером Мендель Коэн, и все из-за любви. Даже Израиль потерян моими предками потому, что цари потакали женам-язычницам. Но почему теперь мы стали такими мрачными аскетами? Почему боимся любить?
