Львиный мед. Повесть о Самсоне - [13]

После того как рухнул его брак под этим чудовищным ударом, Самсон, точно ребенок, спешит домой к папе с мамой. Вспомним: он уже женат, уже оставил родительский дом, а теперь возвращается зализывать раны, согреться от родительского тепла. Но проходит немного времени, и в пору жатвы пшеницы он вновь отправляется в Фимнафу, решив вернуться к филистимлянке-жене.

За пазухой у него козленок ей в подарок, в знак примирения, и он хочет войти к ней, но это невозможно: ее отец уже отдал жену Самсона другому — «я отдал ее другу твоему», имеется в виду одному из тех «брачных друзей», что были на свадебном пиру и заставили его жену выдать тайну. Как было принято в те дни, тесть предлагает Самсону взамен ее младшую сестру, которая, по его словам, «красивее ее», однако Самсон уже кипит яростью. «Теперь я буду прав пред Филистимлянами, если сделаю им зло», — заявляет он и устремляется мстить.

«И пошел Самсон, и поймал триста лисиц, и взял факелы, и связал хвост с хвостом, и привязал по факелу между двумя хвостами; и зажег факелы, и пустил их на жатву Филистимскую, и выжег и копны, и нежатый хлеб, и виноградные сады, и масличные».

И этот поступок Самсона — тоже бешеный по своему дикарству, своей жестокости. Но какой масштаб возмездия, какой редкостный спектакль, какое невероятное зрелище!

Подумать только, сколько усилий нужно приложить, чтобы поймать триста лисиц, связать их попарно, вставить между ними факелы, зажечь их и пустить по филистимским полям!

Впечатляют сама задумка, фантазия и изобретательность. Ветхий Завет, как известно, пестрит деяниями, полными насилия, грубости и жестокости (любопытно было бы составить полный реестр всех видов нападений и мщения, какие случались в те времена между народом Израилевым и его врагами — от надругательств над трупами и избиения толпы острыми палками для скота до массовых обрезаний). Но мщение Самсона, безусловно, оригинально. Описывая это современным языком, мы сказали бы, что Самсон создал истинное шоу с пылающими лисицами. Здесь не только демонстрация гигантской физической силы, но и особый стиль, который виден во всех его деяниях, великих и малых, в любом его жесте и в любом соприкосновении с миром.

Поступок Самсона совершен по хорошо продуманному замыслу: ведь Самсон мог привязать по факелу к хвосту каждой лисицы. Тогда урон был бы вдвое больше! Но такое действие, видимо, не отвечало бы душевной потребности «художника», которому важно, чтобы все вокруг заговорили о его стиле, особенном и присущем лишь ему.

Но вернемся к рассказу о лисицах и огне. Самсон связывает лисиц попарно. Затем посреди каждой пары привязывает по факелу. Можно с остротой ощутить боль, пронзившую лисиц, их обезумевший бег, когда они пытаются оторваться друг от друга, и каждой кажется, что «напарница» палит ее огнем. В мгновение ока они превращаются в пылающее создание о двух телах, которому не спастись от самого себя.

Видимо, так прорвалась из душевных глубин Самсона тайная печать его божественного дара, которую он изо всей силы швыряет миру в лицо. Двойственность, как огонь, безумствует в нем: монашество и вожделение; тело с гигантскими мышцами и душа «художественная» и возвышенная; дикость убийцы и понимание, что он — лишь инструмент в руках некоего «Божественного Провидения». Можно снова вспомнить его упорное желание сохранить при себе свой секрет и в то же время отчаянную потребность в близкой душе, которой можно открыться…

И разве удивительно, что ему нужны триста лисиц, никак не меньше, чтобы все это выразить?

Филистимляне сначала мстят тому, кто (по их мнению) причинил им зло, — женщине из Фимнафы. Идут и сжигают ее и отца ее. Огонь за огонь. Самсон расправляется с ними и за это: «перебил он им голени и бедра». Так шаг за шагом расширяется эта странная война между одним человеком и целым народом; человеком, который от чрева матери посвящен «спасать народ Израиля», но на деле его «спасание» ничем не отличается от побоищ, учиняемых филистимлянами.

Здесь необходимо напомнить то, что в пылу рассказа могло позабыться: Самсон был судьей, народным предводителем, который судействовал в Израиле двадцать лет. Судьей, без сомнения, странным: когда он встречался с людьми своего народа? Когда занимался их проблемами и садился разбирать их споры между собой? Всякому, кто читал эту притчу, известно, что жизнь и деяния Самсона всегда направлены вовне, на филистимлян — с ними у него отношения любви и мести, с ними пиры и битвы (в Ветхом Завете немало моментов, из-за которых Самсон видится израильскому читателю больше «филистимлянином», чем евреем…).

Тем не менее повесть о нем удостоилась того, чтобы войти в Ветхий завет и быть рассказанной в подробностях; даже если время от времени Самсон заслуживает порицания из-за своей агрессивности, дебоширства и сластолюбия, в сознание еврейского народа он вошел как национальный герой и превратился в символ. Возможно, потому, что в его отверженности, в его страстной потребности сохранить свою исключительность и в его не знающем границ стремлении перемешаться и слиться с чужаками очень сильно выражены именно «еврейские» мотивы.