Львиный мед. Повесть о Самсоне - [12]

Представим на секунду, что эта женщина, имени которой мы не знаем, оказалась бы достойной доверия Самсона. Как бы тогда выглядела вся его жизнь, сумей жена заглянуть ему в душу, увидеть, что он — не от мира людского? Мужчина, способный голыми руками убить льва, а потом таять от поэтичности картины, глядя на мед в львином трупе.

Хотя не написано черным по белому, что Самсон эту женщину любил, но о ней сказано: «она мне понравилась». Дважды повторено: понравилась. То есть было в ней что-то, что казалось ему достойным и сулило ему безмятежность, покой для души. Возможно, потому эта женщина из Фимнафы и стала его первой избранницей.

Но она предала его, и очень скоро. Впрочем, он мог это предвидеть заранее. И не толкать ее в ловушку двойственной верности — ему и своим соплеменникам. А он именно так поступил, будто полностью сознавал, что она предаст его. И тут возникает неприятное подозрение, что он сам хотел этого.[32]

«Что слаще меда, — говорят ему филистимляне в ответ, — и что сильнее льва!»

Те, что отвечают, — не только «брачные друзья», но и «граждане». А значит, его личная тайна не только раскрыта, но еще и вышла за пределы свадебного пира и разнеслась по Фимнафе, став достоянием всех горожан. Самсон взбешен: «…если бы вы не орали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки», — швыряет он филистимлянам обвинение, причем сексуально окрашенное (даже в гневе своем он поэтичен). Он взбешен из-за того, что «брачные друзья» сумели его перехитрить; но еще сильнее жалит его предательство жены, потому что впервые в жизни он решился впустить кого-то в святая святых, где все прежде принадлежало одному ему, а его сразу же предали.

Только он открыл жене свой секрет, только познал с ней счастье правдивого признания, как толпа чужаков хлынула в его убежище. Можно лишь догадываться, какая ярость обуяла Самсона, как била она ключом, проникая к самым корням его существа.

Но, возможно, есть еще одна причина великой ярости, толкнувшая его на месть и массовое убийство, которое он затем совершил.

Давайте попробуем представить себе беседу между его женой и «брачными друзьями». Написано, что «она разгадала загадку сынам народа своего». Но не разгадала ли она им кое-что еще? Не рассказала ли она о величайшей тайне, которая открылась ей о Самсоне? Разумеется, трудно сказать, поняла ли она сама в полной мере то, что он поведал ей. Что-то в ответе филистимлян Самсону показывает, что, услышав отгадку, они мало что узнали о Самсоне и его великом единоборстве. Видимо, услышали от его жены лишь самую суть — о мертвом льве и меде.

Это всего лишь предположение. Но если в нем есть правда, то возникает и мысль, что именно «резюме» филистимлян больше всего и разожгло ярость Самсона. Услышав из их уст: «Что слаще меда, и что сильнее льва!» — Самсон почувствовал, как над тайной, заключающей его суть, надругались; ее опошлили, превратили чуть ли не в анекдот. Его избранность сделалась сплетней, которую «граждане» передавали друг другу, не понимая того, что в ней скрыто.

В «Письмах к молодому поэту» Райнер Мария Рильке пишет: «А те, кто плохо и дурно хранит эту тайну (а таких много), теряют ее лишь для самих себя и все равно передают ее дальше, сами того не зная, как запечатанное письмо». Это глубокое высказывание, если отнести его к Самсону, проливает на его жизнь свет, вызывающий подчас ироническую улыбку, а подчас — печаль в сердце: ведь и в самом Самсоне есть некая загадка, но и он тоже хранит свою загадку «плохо и дурно» (например, в случае с блудницей из Газы, к которому мы подойдем позже). Он и сам порою действует как человек, осужденный лишь передавать загадку дальше, «как запечатанное письмо», — иными словами, лишь приводить в действие волю Божию, избравшую его без его ведома. Он так и не разгадал этой загадки до конца.

Одно очевидно: человек всегда чувствует себя глубоко оскорбленным, если его тайна стала достоянием чужаков, не понимающих и не достойных ее. Должно быть, именно это чувство и овладело Самсоном, когда он услышал разгадку из уст «брачных друзей», хохочущих над его провалом. Наверное, добавилось и чувство художника, творение которого открылось толпе, а в ней — лишь пустые лица.

Кипя от оскорбления и ярости, он направляется в Аскалон, город филистимлян, и там убивает тридцать человек.

Вот что удивительно — зачем Самсон пошел в Аскалон, за сорок километров, а не в филистимский город Екрон, до которого от Фимнафы всего пять километров? Зачем ему было шагать десятки километров по филистимской территории? Ответ, кажется, заключен в самом вопросе — Самсону хочется как можно дальше вклиниться в гущу филистимлян, чтобы вокруг видеть только своих врагов.

Он убивает тридцать человек, ни в чем не повинных, просто имевших несчастье столкнуться с ним на улицах своего города. Он снимает с них одежды и приносит их тридцати «брачным друзьям». Что сделали те, надругавшись над его сутью, то и он сейчас сотворил с тридцатью чужаками. Лишает их жизни, чтобы отобрать у них «оболочки». Поступок жуткий (нет ему равных!) — и свидетельство того, что Самсон не всегда отличает оболочку от основы, не всегда различает, где чудной, а где чужой.