Львиный мед. Повесть о Самсоне - [15]

И этот диалог между ним и жителями Иудеи описан с какой-то мягкостью, чуть ли не с жалостью. Кажется, что жители Иудеи остерегаются задеть Самсона. Даже гневаясь на него, они соблюдают дистанцию между ним и собой, почтительную, восхищенную. Читатель, успевший заглянуть во внутренний мир Самсона, знает, что таков его удел: терпеть дистанцию, которую держат не только из почтения, но и как выражение отчуждения и неприятия. Ему хорошо знакомо это отношение к себе — уважение, даже преклонение, которое вновь и вновь выталкивает его в отверженность.

И как мы помним, этому подвергают его соплеменники, среди которых он Вождь и Судья. Им и в голову не придет воспротивиться, хотя бы на словах, требованиям филистимлян и ради него подвергнуть себя опасности. Они не предложат ему спастись бегством или утихомирить гнев филистимлян как-то по-другому. Они хотят его выдать и не скрывают, что им не терпится отделаться от вечной опасности, которую он с собой несет. А он, конечно, знает об их мотивах и желаниях, но не попрекает их: «…поклянитесь мне, что вы не убьете меня», — вот и все, о чем он просит их в эту раскаленную минуту. Хотя Самсон знает, что убить его они не в силах (он сильнее их всех, вместе взятых), но у него есть потребность, трогательная, почти патетическая, услышать из их уст — именно из их уст — обещание: «умертвить не умертвим». Будто этими словами они, его братья, могут отогнать на секунду нескончаемую муку, на которую обрекла его мать, упомянув о его смерти еще до того, как он родился.

Они связывают его двумя новыми веревками. Тот, кто прочитал рассказ о Самсоне целиком, помнит, что некоторое время спустя Далила спросит, чем его связать, чтобы усмирить его, а он, подшучивая, скажет: «новыми веревками»; а когда она это сделает, он разорвет их на руках, как нитки.

Но сейчас он позволяет людям из племени Иуды связать себя такими веревками. Он стоит среди них, возвышаясь над всеми, и дает обвивать себя паутиной, чувствуя, как предательские путы впиваются ему в тело. А потом разрешает им передать себя в руки чужаков.

От его бездействия складывается впечатление, что эта сцена доставляет Самсону странное и горькое, даже в чем-то извращенное удовольствие. Будто он участвует в домашнем спектакле, где люди колена Иуды — марионетки, которых водят на нитях, а эти нити связаны с изначальной потребностью Самсона вновь и вновь проходить через предательство своих близких.

Удовлетворив эту потребность и выжав из встречи с сынами своего народа мутный нектар, потребный его душе, Самсон вновь обретает присущую ему мощь. Это происходит, когда люди Иудеи выводят его из ущелья и ведут к филистимлянам, ожидающим в месте, именуемом Леха.

Даже тому, кто там не был, легко нарисовать перед мысленным взором эту картину: три тысячи жителей Иудеи ведут связанного Самсона; эдакая длинная процессия лилипутов, впереди которой — гигант-Гулливер. При виде его филистимляне разражаются радостным хохотом, но, когда они подступают, чтобы схватить его, на Самсона вновь нисходит Дух Господень. Тело его пылает от страстного желания мстить — до такой степени, что веревки распадаются на руках, «как перегоревший лен». Он протягивает руку и случайно натыкается на «свежую ослиную челюсть». И убивает ею тысячу филистимлян.

Когда дело сделано, из воина вновь проглядывает поэт: «…челюстью ослиною толпу, две толпы, — декламирует он, — челюстью ослиною убил я тысячу человек». При всем отвращении к этому побоищу нельзя не отметить этот «изысканный речитатив» Самсона. Обратим внимание на его находчивость при выборе оружия: лисицы, челюсть осла, голые руки против льва… только «органические», природные и местные материалы…

И, «сказав это», он «почувствовал сильную жажду». Он взывает к Богу: «Ты соделал рукою раба Твоего великое спасение сие; а теперь умру я от жажды, и попаду в руки необрезанных». И эта его мольба вызывает сострадание, ведь Самсон сейчас так слаб и уязвим: он, почти как ребенок, хнычет и упрашивает отца.

Поразмыслим минуту над его мольбою, поразимся этому внезапному и резкому переходу от героя и бесстрашного воина чуть ли не к дитятке: в мгновение ока он приходит в отчаяние и просит, чтобы его «погладили по головке», по-родительски приласкали…

Этот вопль о помощи поражает еще и тем, что как будто вдруг приоткрылись на мгновение створки ширмы, и оказалось, что Самсон имеет возможность разговаривать с Богом. Это свидетельствует об особых отношениях, о которых до сих пор ничего сказано не было, и смягчает тягостное ощущение от бесконечного одиночества Самсона среди людей.

Возможно, в мольбе Самсона кроется еще одна «человеческая» драма, касающаяся его отношений с Богом: появившаяся жажда может быть наказанием, которому Бог подверг его за хвастовство: будто он один, без всякого участия Божьего, сокрушил ослиной челюстью филистимлян. И теперь на скале, почти теряя сознание от жажды, клянется Самсон Господу, что хорошо знает, благодаря кому достигнута победа: «Ты соделал рукою раба Твоего великое спасение сие», — бормочет он. И Бог принимает «покаяние», в котором и признание собственной вины, и мольба о прощении. И разверзает для Самсона «ямину в Лехе» и пускает из нее воду. Неясно, была ли эта «ямина» впадиной в скале, на которой лежал Самсон, или Бог проломил ослиную челюсть