Львенок - [99]

Она пожала плечами.

— Там был Вашек.

— Я видел только кепку. Обычную модную кепку ценой в тридцать крон. Поэтому там мог сидеть кто угодно — и я было подумал, что в сортире заперся кто-то новый, какой-то незнакомец. Однако, милая моя барышня, это было бы нарушением всех правил хорошего детектива.

Она взглянула на меня.

— Какого еще детектива?

— Того, в котором действует ограниченное число персонажей, связанных между собой прочными и фатальными отношениями. О некоторых из таких отношений сыщик не знает. И узнает о них только в процессе расследования.

Она не стала больше ничего спрашивать. Не стала возражать, что мы не герои детектива. Она поняла, что мы и есть такие герои.

— Нет-нет, — опять заговорил я. — Там должен был оказаться кто-то, играющий в сюжете важную роль. За кем сыщик имел возможность наблюдать с самого начала. И знаете, как раз благодаря вам он за ним и наблюдал. Сыщик любил вас, и потому все, с вами связанное, прочно врезалось ему в память. Это один из побочных эффектов любви. Если любовь настоящая, то есть такая, как у меня, то человек непременно хранит все воспоминания о ней, предварительно вставив их в золотые рамы. Присмотревшись попозже внимательнее, он непременно обнаружит на изображении какие-нибудь новые детали. В смысле такие, которые прежде не бросались в глаза. Именно так случилось и со мной. Я обнаружил на картине не только морскую русалку, которая прицепилась однажды к раме водного велосипеда, но и моего шефа. И у моего шефа была тогда на голове как раз такая клетчатая кепка, что и у Вашека, когда тот обливал вас рыбным соусом.

Я выпустил новое облачко дыма. В окне на другой стороне улицы зажгли свет, и мой дымок ярко засиял. Медленно, ленивыми змеиными движениями он полз к окну. Барышня Серебряная снова закрыла глаза.

А я сказал:

— В вашем сортире сидел мой шеф.

Дым исчез за окном; я глядел на красный кончик сигареты. Барышню Серебряную поглотила тьма, только абрис вихрастой головки выделялся на фоне окна, точно вырезанный из бумаги силуэт.

— И снова загадка, правда? — произнес я. — Ну что за интерес вам, красивой молодой девушке, был в таком флирте? Почему шеф… не меньший, кстати, наглец, чем я, если не больший, и к тому же литератор… так вот, почему шеф, а не я? Ведь вы не любите ни хамов, ни литераторов. Почему? Я вам отвечу.

Я опять сделал глубокий вдох, прищурился. Сексуальные коленки светились в темноте, в голове у меня стучало, однако мысли текли ровно, легко выстраиваясь в логическую цепочку.

— Однажды вас оскорбил какой-то литератор. Чем именно, вы мне не рассказывали. А позже вообще забыли, что обидел он именно вас. Помните? Я спросил вас об этом, когда вез с собачьей выставки. И вы ответили: «Меня? A-а, ну да.» Это равносильно признанию во лжи. Потому что если бы вы действительно были сильно оскорблены, то сразу бы поняли, о чем я спрашиваю.

Кот заворчал, перешагнул через шар со своим портретом, прижался черной мордочкой к лицу барышни Серебряной. Барышня Серебряная молчала. Пришлось говорить мне.

— И я знаю, кого он оскорбил. У вас была сестра, которой из Терезина писал любовные стихи какой-то еврейский юноша. Точнее, не из Терезина, а в Терезине, да? «Я пишу вам, Салина, а под окном…» Я правильно цитирую? Откровенный перепев «Седьмой элегии» Иржи Ортена. Я ведь редактор, помните? Эта элегия была опубликована только после войны. А тот, кто знал ее еще во время войны, должен был знать и самого Ортена. Близко знать. Быть его другом…

Мне почудилось, Серебряная захотела что-то сказать. Плечи у нее вздрогнули, однако рта она так и не раскрыла.

— А теперь перейдем к моему шефу, — вновь заговорил я. — В его жизни было одно темное место. О нем почти никто ничего не знает. А я узнал. Когда-то давно он был обручен с девушкой-еврейкой. Когда пришли немцы, он разорвал эти отношения. Девушка потом погибла в концлагере. Мой шеф был тогда уже довольно известным литератором. Улавливаете?

Тишина. Только блеснули зеленые кошачьи глаза. Тех, вторых, глаз видно не было.

Я затянулся, сигарета вспыхнула. Я уже почти добрался до фильтра и потому загасил сигарету прямо на стеклянной крышке столика. Барышня Серебряная не шевельнулась.

— Предположим, что у невесты шефа была сестра. Младшая сестра. Примерно вашего возраста. Предположим, в 1939 ей было пять-шесть лет, а ее сестре — девятнадцать-двадцать. Ведь именно такая разница была между вами и Салиной, да, барышня?

Она не ответила, и я продолжал:

— Обеих сестер отправили в Терезин. Матери у них уже давно не было, а отец быстро погиб в лагере, так что старшая сестра заменила младшей обоих родителей. Они наверняка любили друг друга сильнее, чем это можем представить себе мы в нашем нормальном мире. Но в 1939 году в Терезин еще не отправляли. И наверняка в семье много говорили о разорванной помолвке и о том, что это означало для старшей сестры. Плюс к тому, что всегда означает подобная любовная катастрофа для юной девушки. И младшая сестра это запомнила. Позже, уже в концлагере, когда старшая сестра умерла, эта история приобрела в глазах девочки масштабы гигантского отвратительного кошмара. Масштабы преступления. То, что сотворил жених, младшей сестре стало казаться убийством.