Львенок - [71]

— Это вы на меня не сердитесь, — выдавил я, и голос у меня дрогнул. — Такого… такого со мной ни разу не было. Я не знаю, как это могло случиться.

Она скрылась в кухне, а я остался один, освещенный адскими красками заката и сумерек.

Она вернулась со стаканом воды и какими-то таблетками.

— Держите. Примите две сразу. Может, полегчает.

Я проглотил две горькие таблетки, но боль все длилась. Совсем-совсем потихонечку она становилась чем-то чуть более выносимым.

— Я серьезно. В жизни такого не делал!

— Верю, — сказала она. — Очевидно, нужды не было.

Она опиралась спиной о шкаф, руки заведены назад. Взгляд, устремленный на меня, серьезен, в нем нет ненависти, скорее безразличие. Со стола за мной по-прежнему наблюдал кот.

Я простонал:

— Вы правы. Нужды не было.

Я допил воду из стакана.

— Вы считаете себя неотразимым…

Я хотел было ответить что-нибудь, сам толком не зная, что именно, но не ответил ничего, потому что меня опять подвел голос. А барышня Серебряная тем временем уверенно продолжала:

— … вы абсолютно ко всему в жизни относились легко. К женщинам, поэзии, работе — короче, ко всему. И потому поддались иллюзии. Вы не поэт, а стихоплет, и вы не первый любовник, а обыкновенный бабник!

— Боже мой! Не надо так говорить!

— В Бога вы не верите, так что не упоминайте попусту его имя. Вы хотя бы понимаете, почему я гоню вас?

Я поднял на нее полные муки глаза. Она была красивая, светло-коричневая, сотканная из символов, из луны, из тайн. Из голоса баритон-саксофона. Я ничего не понимал. Я покачал головой.

— Я вас люблю. И я не хотел этого… сегодня я думал о вас целый день, но такое мне и в голову не приходило. И только сейчас… возле этого окна…

— Вы не единственный, кто меня любит, — сказала она бесстрастно. — Но другие умеют владеть собой. Умеют ждать.

— Я буду ждать, если вы мне это разрешите. Хоть всю жизнь… — но это прозвучало неубедительно даже для меня самого, и я тут же добавил торопливо: — Проклятье! Я серьезно!

— Вы? Серьезно? — произнесла она с неподражаемой интонацией. — Внизу в машине вы уже давали мне честное слово…

— Это оказалось сильнее меня. Человеческая натура…

— Человеческая? Вы даете честное слово, зная, что «это» может оказаться сильнее вас?!

Что я мог возразить?

— Вы правы… но я как-то не думал… я ведь дал его вам в общем-то просто так… так все делают…

В той пуританской атмосфере, которая вдруг сгустилась в комнате, мои слова буквально примерзли к губам. А она к своим уничтожающим вопросам добавила еще и уничтожающую точку:

— Я воспринимаю подобные вещи буквально.

Я опять опустил голову, потом поднял ее и взглянул на свою кофейную розу.

— Вы же сами пригласили меня наверх, — напомнил я. — Я все размышляю об этом. И не понимаю. Ничего не понимаю. Ведь если вы позвали меня сюда, то… не можете же вы быть настолько добродетельны! Вы должны были понимать, что… что кофе — это просто метафора. А если вы не настолько добродетельны, то мне остается только считать вас глупышкой.

— Наверное, вы правы, — сказала барышня Серебряная так, словно уже умерла. — Конечно, я должна была знать… но я… я отчего-то… ладно, не будем об этом. Вы уже можете встать?

Я попробовал. Итак, вот она — самая последняя точка за всеми точками. Встать у меня получилось, хотя и кое-как. Я простонал:

— Ну вы мне и врезали!

— Может, в следующий раз вы с собой совладаете.

— В следующий раз?

— Я имею в виду — с кем-нибудь другим.

У нее был фантастический талант ставить после каждой отчетливой точки еще одну, причем куда более отчетливую.

— С кем-нибудь другим?

— Да. С кем-нибудь другим.

Безграничный талант. Она подошла к двери и приоткрыла ее. Я превозмог боль и сделал жалостное лицо.

— Я живу на свете тридцать два года, но ни разу не встречал такой, как вы… Вряд ли у кого-нибудь другого есть шанс войти в мою жизнь. Боюсь, барышня, мой случай — классический.

Но барышню Серебряную, прелестную барышню, сотканную из роз и нежной глади вод, мои слова абсолютно не тронули.

— А вы еще не жили. Вы только наслаждались жизнью, — почти прошептала она.

И распахнула дверь настежь.

Кот помчался на лестничную площадку, но тут же нерешительно замер. Задрал хвост, в полумраке забелел его задик.

— Феликс, домой! — прикрикнула на него Серебряная и протянула мне руку: — Прощайте!

Я пожал ее и произнес печально:

— Прощайте.

— Не хочу вас обижать, но… — она выдержала паузу. — Но прощайте.

Что ж, значит так.

Кот с виноватым видом пробежал мимо нас обратно в комнату. Боль опять усилилась, я понял, что мне придется сесть. Я шагнул на лестничную площадку. Дверь за мной захлопнулась. Я спустился этажом ниже и там в темноте плюхнулся на ступеньку.

Я провел так добрых полчаса, ожидая, когда боль утихнет. Потом я встал и покинул этот дом. На улице я поглядел вверх, на ее окно. В нем, подобная ледяной дарохранительнице, отражалась луна, а в ее середине слабенько горела настольная лампочка. Саксофон все так же трубил из окна напротив.

Я сунул ключик в дверцу «фелиции», но сердце внезапно страстно возжелало хоть какого-нибудь целебного пластыря. Вера! Я вытащил ключик и направился к Вериному обиталищу. Вечер после дождя был теплым, приветливым; к Нусельской лестнице прошла компания парней и девушек с гитарой.