Львенок - [70]

Она ответила не сразу. Она подняла Феликса, прижала к щеке, а потом показала его мне, держа перед собой на вытянутых руках. Он очень походил на маленького гомункулуса.

— Видите, какое это красивое животное? Элегантный, весь лоснится, следит за собой. Но он страшный лодырь. Страшный эгоист. Он не любит хозяина, а любит только хорошую еду и уют.

— Любопытно.

— Как вы, — добавила она. — И вам подобные.

— Я не лодырь. Только скажите — и я помою вам пол!

— Вот-вот. Кот тоже из кожи вон лезет, чтобы угодить кошке. Очень точное сравнение.

— Но вы же его любите, правда? Вы же не держите его дома только как живое «memento»?

Барышня Серебряная почесала кота за ушком. Он восторженно зажмурился и принялся громко мурлыкать.

— Люблю, — призналась она.

— Несмотря на то, что он эгоист и лодырь и любит не вас, а хорошую еду и уют, которые вы ему даете?

— Несмотря на это.

— Так почему же вы не можете любить меня, если я, как вы говорите, отличаюсь теми же качествами?

— Кот — это животное, — парировала она и ехидно блеснула черными глазами. — Неужто вы хотите сказать, что вы тоже животное, господин редактор?

Стемнело. Мы стояли у окна, из которого открывался чудесный вид на Прагу. Дождь перестал. Солнце село. Темнеющее голубое небо окаймляла на горизонте черная туча. Мокро поблескивали крыши, зеленели купола храмов. И повсюду уже начали вспыхивать желтые огоньки.

— Я люблю смотреть на это, — сказала она. — Это…

Она запнулась.

— Что? — спросил я негромко.

— Это… одна из самых красивых вещей на свете. Старинный город под дождем.

— Вы тоже одна из самых красивых вещей на свете, — сказал я.

— Я не вещь.

— Я не имел это в виду.

Молчание, молчание — и мокрый сумрак, в мозгу у меня крутился какой-то старый шлягер, милая песенка наивной юности… над Прагой ворожило вечернее небо. Из-за краешка тучи вынырнула тощая луна с оранжевым нимбом. Здравствуйте, давно не виделись! Вдали появилось сияние, между башнями на горизонте протянулись к земле наклонные розовые и алые лучи, пронизавшие серые облака.

— Вы настолько любите зверей, — сказал я, — что вас можно заподозрить в…

— В чем?

— В том, что вы не любите людей.

Она покачала головой. Освещенный радугой город отбрасывал на девушку блики, ласкавшие ее лицо. В черных глазах, в этих черных алмазах, отражался мир: Нусельская долина с желтенькими огоньками, с красными и зелеными сигналами светофоров. Похоже на покрытую лаком миниатюру.

— Нет, — сказала она. — Не то чтобы не люблю. Просто я им не верю. Звери все одинаковые. Во всяком случае так нам кажется.

— А вам бы хотелось, чтобы люди тоже были одинаковыми?

— Кое в чем да.

— Но это было бы до ужаса скучно!

— Зато было бы куда меньше…

Она умолкла. Где-то прогремел гром. Сплошные символы — для полноты картины еще и саксофон зазвучал в открытом окне соседнего дома.

— Было бы меньше — чего?

Она пожала плечами.

— Разочарований, боли… хотя я не знаю, стало ли бы от этого лучше.

Саксофонист выводил медленную мелодию. Глубокую, хриплую. Баритон-саксофон. Магнитофон, конечно.

— Ваш любимый инструмент, — тихо вымолвил я.

— Да.

Я положил руку ей на талию и в ту же секунду лишился рассудка и силы воли.

— Ленка! — прошептал я.

— Нет, — сказала она так, как говорят все и всегда. — Не делайте этого.

Но я уже не мог не делать. Страсть, волнение и ее загадочность, ее тайна, помноженные на мои влечение и похоть, овладели мною. Я уже мало что соображал.

Я притянул ее к себе и резко, грубо поцеловал. Сопротивляясь, она полуоткрыла рот. Халат на ней распахнулся, и я, заметив белое кружево, спустился губами к заветной ложбинке. Но тут барышня Серебряная схватила меня за волосы и изо всех сил дернула. Боль раздразнила меня еще больше, и я, обхватив девушку за плечи, повалился с ней на диван. Она оказалась подо мной. Молнией пронеслась мысль, что я последовательно веду себя, как пьяный извозчик, однако же мне было все равно; чтобы довести дело до конца, я принялся рвать на ней халатик. Но внезапно у меня потемнело в глазах, и жуткая боль согнула меня пополам. Я мешком упал с дивана на пол в полной уверенности, что не вынесу этой боли. Обеими руками я схватился за свое достоинство. Девка! Чертова недотрога! Боже мой! Боль рвала мне низ живота, и я заскулил, как собака. Барышня Серебряная встала, завязала халат. Потом я увидел, как она приглаживает перед зеркалом свои вихры.

На столике сидел кот, поворачивал голову влево-вправо — в зависимости от того, куда именно я перекатывался по полу, не сводил с меня немигающих желто-зеленых глаз. Барышня Серебряная пересекла комнату и встала надо мной. Боль не отпускала. Я по-прежнему лежал на полу.

— Как только вам полегчает, вы немедленно уйдете, — произнесла она ледяным тоном.

Я прошипел сквозь зубы:

— Вы! Вы же могли меня покалечить!

— Извините! — сказала она, меняясь прямо на глазах — только она одна и могла так быстро меняться. — Не сердитесь! — Она уже почти просила у меня прощения. — Я сама виновата. Повела себя, как идиотка.

Я смог сесть на диван. Согнулся, обхватил руками голову. Боль не отпускала, но ярость уже унималась. Господи, позор-то какой! Как пьяный извозчик! Но откуда же мне было знать?! В ее характере сам черт не разберется.