Львенок - [56]

— Не может быть! — прогудел шеф.

— Может! — ответила Блюменфельдова. — Это факт.

— Откуда ты знаешь?

— Из надежного источника. Я бы не сказала такое, если бы не была уверена.

Жара сгустилась, по спине у меня сбежала холодная капля. Я твердо решил, что в сложившихся обстоятельствах мой отзыв будет, с некоторыми оговорками, положительным.

Бомба Блюменфельдовой превратила совещание в настоящий хаос. Полное поражение людей шефа казалось уже неминуемым. Они в панике отступали: не верили, бормотали что-то про клевету, про недоразумение, кто-то снова открыл окно, и разозленные голоса слились с дребезжащим шумом транспорта. Гезкий и Коблига яростно бросились в атаку, Дашин голос, заставляющий вспомнить о жестяной трубе, приобрел явственную схожесть с древнеримской тубой terribili soniti,i.[32] Судьбоносный поворот произошел в тот момент, когда вконец запутавшийся Бенеш попытался приравнять поступок Андреса к деяниям Вацлава Ганки.[33] Коблига отреагировал с такой убийственной иронией, что Бенеш принял ее на свой счет, и некоторое время казалось, что дискуссия закончится кулачным обменом мнениями. Кое-кто уже вскочил; из общего гвалта то и дело вырывались восклицания Блюменфельдовой, обличавшей (отчего-то во множественном числе) неких обманщиков. Я пришел к заключению, что ничто больше не сможет помешать победе дела хотя и правого, но абсолютно сумасбродного, и совсем было собрался неприметно перейти на сторону нападавших.

И снова меня спас deus ex machina — на этот раз в лице самого шефа. Мой дражайший начальник опять выказал себя истинным знатоком военного искусства. Он с особой изощренностью дождался момента, когда противостояние между Коблигой и Бенешем достигло апогея, к которому их подталкивала Блюменфельдова, а затем, как только кулак Бенеша непрофессионально ударился о грудь Коблиги, рванулся с места, кинулся между противниками и толкнул их в разные стороны. Я не мог не восхититься: это была та самая единственная психологически безупречно точно угаданная секунда, в которую громко произнесенные слова шефа могли иметь вес:

— Разоблачение, сделанное товарищем Блюменфельдовой, — воскликнул он, заглушив шум за окном, — так потрясло нас, что мы, естественно, не в состоянии с холодной головой рассуждать сейчас о предмете столь важном, как судьба данной рукописи. Поэтому я пока… — Только теперь, когда было уже поздно, Блюменфельдова опомнилась, но ее подвел сорванный голос, и шеф сумел перекричать ее: — …я пока не принимаю окончательного решения, а выношу этот вопрос на заседание редакционного совета, которое состоится сразу после выходных.

Откладывание дела на потом всегда принадлежало к числу великих решений. Разумеется, Блюменфельдова тут же воспротивилась, но клубок страстей, расчетливости, смятения и побочных интересов стал уже настолько большим и запутанным, что склоку, которая еще какое-то время бурлила, при всем желании нельзя было принять за выражение единогласного мнения собравшихся. Таким образом решение шефа вошло в законную силу.

Поле боя обе стороны покидали с озлоблением, оставив после себя чашечки из-под черного кофе (некоторые были опрокинуты) и раскиданные листочки рецензий. Над всем этим витал, озаренный солнечными лучами, дух Пирровой победы.

И тем не менее когда я во второй половине дня зашел к шефу с предисловием к какому-то сборнику, он сидел за своим столом, печально ссутулившись, а перед ним стояла пепельница с пирамидкой из окурков.

— Хорошо, я потом взгляну на это. Присядь-ка, — сказал он и равнодушно бросил предисловие на кучу других бумаг. — Ну, что ты об этом скажешь?

— Думаю, что редсовет окажется разумнее.

— Да нет. Я про Андреса.

— Идиот. Он же должен был понимать, что все раскроется.

Шеф замотал головой.

— Вот и я никак в толк не возьму. Ладно бы еще по мелочи привирал, это-то мы все делаем, но ведь он выдумал практически все!

Шеф обхватил голову руками.

— Я же его читал. И поражался. Откуда столько партизан?! Но я-то думал, что Андрес умный человек.

— Ты узнал про скандал до того, как выскочила Блюменфельдова?

— Естественно. Вчера меня из-за этого вызывали к товарищу Кралу.

— И?

— Разумеется, Андрес не может у нас оставаться.

— Что с ним сделают?

Шеф извлек откуда-то из-под стола водку.

— Его счастье, что все открылось на стадии рукописи. Какое-то время ему придется побыть где-нибудь в чернорабочих, а потом посмотрим.

— По-хорошему, его бы следовало выгнать. Так опозориться!

— Да уж, — кивнул шеф. — Выпороть бы его хорошенько, как мальчишку! А с другой стороны, ты же его знаешь. Трудяга… безотказный…

— Он потом опять к нам вернется?

— Ну, это вряд ли. Ярош из «Детского» через год уходит на пенсию. Может, он там пристроится.

Он налил себе и мне. Мы выпили. Дневное солнце бронзово сияло на бюсте за спиной шефа.

— Откуда об этом пронюхала Блюменфельдова? — спросил я.

— Евреи, Карел! Скрывай-не скрывай, но у них всюду свои люди.

Он снова налил.

— Да, чуть не забыл — редсовет! Слушай, я бы вот что хотел сказать… Я тут одну штуку придумал. Интересно бы узнать твое мнение.

— Слушаю.

— Смотри: раньше мы всегда голосовали поднятием руки. Но мне кажется, что теперь, учитывая состав нашего редсовета, хорошо бы ввести тайное голосование.