Я помолчала, глядя на глиняные крыши, своей синью будто связывавшие море с небом.
— Мы не можем их забыть. Сам знаешь.
Ответом мне был ещё один тихий смешок.
— Когда уложим детей, полагаю, я найду способ притупить твою память. — Короткий поцелуй прохладой коснулся скулы, и, отстранившись, Гэбриэл протянул мне руку. — Идём, поприветствуешь кирие Теодоракиса. Тебе полезно отвлечься, а старик всегда рад перекинуться с тобой словечком.
Медленно отодвинув кресло, я встала, наверное, уже в тысячный раз вложив выпачканные чернилами пальцы в его ладонь.
Когда-то я думала, что произошедшее навсегда оставит трещину в нашем счастье. Нет, не оставило. И то, какую цену мы заплатили за всё, что теперь у нас есть — друг за друга в первую очередь, — заставляло нас лишь больше это ценить.
Та ложь, что привела нас обоих в тот подвал, была последней в нашей жизни. Цинично так говорить, но мы были квиты. Мы оба утаили друг от друга правду, и оба дорого за это поплатились. И Гэбриэл не винил меня, как я не винила его.
К тому же… лишь при том, что эта история сложилась так, как сложилась, я теперь могла ни о чём не жалеть.
Осознание того, что я сделала для спасения Тома всё, что могла, и всё, что от меня зависело, не могло смягчить боль. Её смягчило только время. А вот очистить совесть, что в отличие от боли способна терзать людей вечно, — могло. И очистило.
И сейчас я действительно верила, что мой давнишний сон о грейфилдском вязе был не просто сном.
— Идём.
Позволив руке мужа обвиться вокруг моей талии, я прильнула к нему, слушая, как где-то за окном под элладским солнцем, разбиваясь о лазурь неба, моря и крыш, звенит смех наших детей.
Я не раз размышляла о том, что означали остальные видения в шаре баньши. О том, что всё могло сложиться совсем иначе. И пусть у меня не находилось ответов на все вопросы — всё могли знать только боги, — я неизменно приходила к одному выводу: как бы поразительно и эгоистично это ни звучало, мы оба приняли единственно верные решения. Единственные, которые позволили нам с Гэбриэлом стать теми, кто мы есть, и прийти туда, где теперь мы так счастливы. Пусть даже этот путь был омыт слезами и напоен умершей болью, ведь за всё в этом мире действительно приходится платить.
Наверное, за эти решения кто-то сочтёт его хладнокровным расчётливым циником, а меня предательницей и боги знают кем ещё. Однако нам — как это и было всегда — нет никакого дела до чужого злословия.
Главное, что мы оба любим и уважаем друг друга куда больше и крепче, чем в те далёкие дни, когда маленькой глупой мне казалось, что больше любить невозможно.
— Нет, ты неправ. Им я не рассказываю сказок, — мысленно вернувшись к началу нашего разговора, произнесла я вслух. — Не про тебя.
— Неужели?
— Я рассказываю быль. Это куда страшнее и прекраснее любой сказки.
— Слышала бы тебя некая мисс Ребекка Лочестер.
И, вспомнив о ней, леди Ребекка Форбиден засмеялась. Моими устами, жалея, что не смогла и уже никогда не сможет открыть той девочке всего, что знала сама. Всего, о чём та не знала и из своих сказок никогда не смогла бы узнать.
Потому что на самом деле всё самое интересное начинается — и длится — с того момента, где в сказках просто скажут «долго и счастливо».
