Лунный свет - [36]

Так или иначе, когда на острове появились кинозалы покрупнее, их детище стало специализироваться на артхаусе – в 1990-х годах, перед окончательным закрытием, там демонстрировались авторские картины. После маминой смерти тетя Мона переделала его в свою студию, а потом в итоге обустроила свой дом. На нем наверху до сих пор сохранилась вывеска с названием «РИВЕРА», и порой я помогала ей менять пластиковые буквы, когда ей хотелось сообщить о галерейных показах своих работ… или выкладывать из них неприличные ругательства, адресованные муниципальным властям, когда она приходила в ярость из-за рытвин на дорогах или строительства моста, нравившегося далеко не всем.

Я прошла мимо окна кассы под вывеской – с которого на меня глянула целая толпа картонных персонажей старых фильмов, раньше выставленных в вестибюле, – и позвонила в дверь. С двух стеклянных створок взирали броские рисованные лица. Имелось и объявление, сообщающее случайным туристам, что это частная собственность и ее владелица видит их на мониторе. Хотя это было неправдой.

Дверь распахнулась, и в нее высунулась ярко-розовая голова.

– А… это ты, радость моя!

– Что это? – спросила я, пытаясь разглядеть, во что это она вырядилась. – Принцесса Жвачка?

– Медсестра Жвачка, – ответила она, продемонстрировала блестящий латексный халат и, соответственно, шапочку с сияющим на ней красным крестом.

У нее даже был беджик с именем – СЕСТРА МОНА.

Но несмотря на веселый костюм, выглядела она… обеспокоенной. Что-то явно было не так.

– Может, я не вовремя? Ты, случайно, не заболела?

– Да нет, просто хандра напала, – ответила она и высунула язык.

– Не знаю, поможет это или нет, но я к тебе не с пустыми руками, – сказала я и показала коробку из кондитерской под цвет ее парика, – миндальные круассаны у них закончились, но я купила апельсиновый и три pains an chocolat[10].

– Как же я тебя люблю, – вздохнула она, – прямо до безумия.

– Я знаю.

– Можно даже сказать слишком, потому как этим утром могла думать единственно о бельгийском шоколаде.

– Ой! – Теперь ее наряд обрел в моих глазах смысл. – Живот болит?

– В самую точку. Да. Я проснулась утром с менструальными коликами.

– Понятно, – пожаловалась я, – поскольку ночью у меня тоже начались месячные, твоя утроба, похоже, послала моей ультразвуковой сигнал, который слышат только летучие мыши.

– Знаешь, дорогуша, порой мне кажется, что моя утроба держит в узде весь этот остров. Заходи, давай перед моим уходом набьем себе брюхо.

Она еще шире распахнула дверь, впустила меня и тут же закрыла. Я прошла через вестибюль, уворачиваясь от разнобойной мебели и ее кота – внушительного, разбалованного донельзя перса по кличке Ца-Ца Габор, – и поставила кондитерскую коробу на пурпурный обеденный стол. Чуть дальше располагалась кухня. Когда-то под нее приспособили буфет кинотеатра, оставив аппарат для приготовления попкорна и стойку с газированной водой, которые, когда мне было двенадцать, казались просто потрясающими.

Но переделала тетя Мона не только буфет. Женский туалет превратился в ванную, а мужской – в гигантский шкаф с завешанной париками стеной. Свою спальню она оборудовала в будке киномеханика. В зрительном зале – где она писала, лепила и шила свои потрясающие костюмы – остались лишь два ряда изодранных сидений да вмонтированные в потолок светильники. Однако экран по-прежнему функционировал. Более того, она модернизировала его для показов с цифровых носителей, и мне не раз доводилось смотреть на нем фильмы после очередной ссоры с бабушкой. Когда я переехала жить к ним с дедушкой, она не раз пыталась категорически запретить Моне со мной общаться, пока та не пригрозила подать на нее в суд и в законном порядке оформить надо мной опеку. После этого бабушка все же разрешила ей меня навещать, но только по выходным и исключительно у нас дома. Но когда я за один месяц целых три раза сбежала – каждый раз являясь сюда, – она наконец смилостивилась и позволила мне ездить на велосипеде к Моне в кинотеатр.

Раньше мне казалось, что бабушка без всяких логичных оснований винила Мону в смерти мамы. В ее глазах та была ребенком с придурью в голове и в этом качестве оказывала на дочь дурное влияние, настраивая против собственной матери. Бабушка ни разу не признала, что в произошедшем в значительной степени виновата царившая в нашей семье разобщенность, но я знала, что глубоко внутри она это понимала. И унесла чувство вины с собой в могилу.

Я ни за что не хотела бы стать такой упрямицей.

– Куда сегодня собралась? – спросила я Мону, когда она в розовых носочках на ногах встала на цыпочки взять тарелки.

– Лучше не спрашивай.

– Поздно, вопрос уже прозвучал, – сказала я, плюхаясь на отбившийся от своего стада кухонный табурет, обтянутый крохотными клубничными человечками, – еще один любимый с детства предмет мебели.

Стену рядом со мной украшали старые бродвейские постеры, которые она «умыкнула» из-за кулис старого родительского кинотеатра под открытым небом: «Иисус Христос – суперзвезда», «Кошки», «Богема», «Скрипач на крыше», «Кабаре» и ряд других. Мона говорила, что в юности презирала мюзиклы – с родителями ее связывали порочные отношения любви-ненависти, – но теперь, повзрослев, признавала, что именно они с самого начала заронили в ее душу любовь к костюмам.