Лунный фарш - [8]

6. ЗАБЛУЖДЕНИЕ РИЧАРДА БАХА

И тут корова Земун пошла в поля синие и начала есть траву ту и давать молоко. И потекло то молоко по хлябям небесным, и звездами засветилось над нами в ночи. И мы видим, как то молоко сияет нам, и это путь правый, и по иному мы идти не должны. Данное вступление призвано намекнуть сообразительному читателю, что, разумеется, Ливингстон очутился у Поганки далеко не случайно, в этой истории вообще случайности исключены. Ну что может быть естественней: смиренный проповедник, все бессонницы коего только от того и происходят, что по ночам ангел-хранитель слишком громко стучит перьями за спиной, по уши вляпывается в дурнопахнущую гущу угандо-арабского конфликта, воочию зрит всю скверну истребления человец человецеми и, так сказать, весь в какашках топает на запах серы исполнять назначенную ему христианским богом миссию: зачитать пару страничек из Нового Завета кровавому столпу джихадийского движения фундаменталисту Хуттайе. Чертовски жизненная ситуация.

Авантюрист Поганка, которому тонкие движения души всегда были до одного места, делает Ливингстона, как ребенка, имея в виду отпустить в солнечные джунгли десяток пленных угандийцев, вкалывающих на сварочно-заклепочных работах, взамен чего коллега, возблагомучившись, берется подтвердить свой христолюбивый статус, то есть за десятерых негров добровольно попахать. Крестоносец Ливингстон, затиснутый в теологический угол, подставляет левую щеку, мысленно лягнув ангела-хранителя за допущенный прокол.

Ковалевский же, давным давно разысканный Поганкою в зюзю пьяным и пускающим бессмысленные пузыри, продолжает безупречно жировать в своей Николаевке — обучает всех желающих принципам выгонки знатной фруктовки на основе брожения ихних фиников — в то время как в развешанных повсюду люльках требовательно попискивают пожрать иного рода плоды, вишь ты, мать, побочные продукты полковничьих матримониальных излишеств. Выдал, что называется, путевку в жизнь.

А подвижник Ливингстон знай себе лупасит кувалдой по клепкам наутилуса, и белка в колесе в сравнении с ним выглядит мумией фараона. И за каждую тысячу клепок освободитель народов Хуттайя неукоснительно выпускает в настурции еще одного угандийца. Таким образом, Поганка чеканил медаль сразу с обеих сторон, в один момент отымев — чем воевать (субмариною англиканской постройки) и кого воевать (пленением озлобленных дикарей).

И, понятное дело, когда к войне, наконец, все готово, война немедленно начинается. В смысле теоретически. А в реальном масштабе почему-то происходит ужасное: дикари всем хором от борьбы решительно отказываются, они увешивают подлодку гирляндами цветов, поют и пляшут толпами, а Ливингстона величают не иначе как "масса Дауд". И слегка охуевший Поганка (на хрена ему тогда такая эпопея, он здесь гроссмейстер или кто?) из вязкого ступора созерцает весь этот Вудсток.

Следует душераздирающая инверсия в духе "Матадора" Альберти. Поганка, по уши в говнище, не успевает вертеть головой. На обросшего бородою Ливингстона цепляют массивный вязаный берет, делая его похожим на рас-тафарая. Публика кричит "оле!" и хочет маршей. Спустя мгновение тишины залитый кровью труп Ковалевского чертит красный росчерк по песку.

Спираль закручивается, наутилус, прочувствовав карнавал, палит из головного орудия; размахивая Ливингстоном, как знаменем, коррида, в ленточках и блестках, устремляется в пьянопрестольную Пречистенку-на-Мудях занимать освободившийся трон.

Воспользовавшийся суматохой Поганка кинематографично подхватывает еле живой труп Егор Петровича, запихивает его в субмарину, прыгает туда сам и захлопывает за собой крышку. И перед тем, как хлопнуть крышкой, он сверкает в сторону Николаевки диким, исполненным отчаяния и какого-то страшного веселья взглядом. Царю Безсмертный, Сыне Единородный, видел ли ты, что сделал этим последним взглядом маленький разгневанный джихадиец?!

...Уже только ленивые водяные горы южного океана перекатывались высоко над головою вечного изгнанника, имя которому "Никто"; уже далеко на севере, близ неведомого Петергофа, был высажен на берег незадачливый компаньон; а только теперь, рассеянно скользя глазами вдоль сияющей иглы прожектора, вонзившейся в глубину океанской ночи, только теперь Поганка понял, что он натворил тогда своим безумным взглядом... Сухие губы его шевельнулись, будто хотели вспомнить позабытое когда-то слово, и от гулкого, мрачного хохота его, вздрогнув, задребезжали кругом все медные части...

Он превратил Ливингстона в огромного пестрого попугая.

Благоутробне Отче, Душе Святый, помилуй мя, помилуй мя, помилуй мя.

ЧАСТЬ III. ПУТЕШЕСТВИЕ К ЦЕНТРУ ЛУНЫ

1. ТЕОЛОГИЧЕСКИЙ КОНГРЕСС

— А по колено мне ваши сказки, — выдала в задумчивости Терешкова анатомический нонсенс, — я жрать хочу.

— Несчастливый ваш нумерок, — строго заметил ей Поганка.

— И домой хочу, к маме, — продолжила гнуть свое Валентина Владимировна.

— Ну-у, любезная... — старикан изобразил губами дудочку. — Wage du zu irren und zu traumen39. Я вам только одно скажу: все эти некогда милые люди (взор его ироническим пунктиром пробежался по полкам с черепушками) тоже много чего хотели... при жизни. Не слыхал, однако, чтобы кто-нибудь из них, благополучно перенесши perforatio capitis40, пожелал сменить нынешнее равномерное... покойное, я бы сказал, удовлетворение на травмирующую душу беготню за неким мифическим счастьем.