Лунный фарш - [9]

— Жизнь — борьба, — отчеканила Терешкова твердым ртом.

— Борьба, борьба, — успокоил ее бывший суфий, — вам бы все нервные окончания щекотать. Это вы пока так говорите. Вон, как дружок мой, черная кость, в жопе гвоздь, — пол-земли облазил, все бога себе искал...

— Нашел?

— Хр-р-р... — изумленно хрюкнул Поганка, поперхнувшись хвостиком фразы; подбросил брови в потолок и — вроде бы сидел без остановки, а тут будто с высоты грянулся оземь, раскатившись по площади пола в восторженном, а потому — в смысле атеистки Терешковой — отчасти невежливом "а-ах-ха-ха-ха-ха!"

— Нашел!! Меня, меня нашел!!! — дедка, внезапно озлившись, взметнулся пиковым тузом и, выстукивая костыльками ног истовую джигу, содрал со стены чью-то голову. — Боги, блядь! Бессмертные боги! — заверещал он, из последней мочи колошматя мертвою головою по другим головам. — Чтоб вы все, блядь, поперелопались, отцы небесные!

Целый потоп костяных брызг осыпал как бы закаменевшую в пустоте воздуха космонавтшу.

— К-какие отцы? — быстро слабея умом, прохрипела она, не в силах догнать ситуацию. — Это что, ваши предки? — космонавтша покосилась на груду разваленных костей.

— Ваши, — двусмысленно рыкнул в ответ Поганка и вдруг, словно выпущенный из лука, просвистел за порог, вторично споткнувшись о губастого олимпийца, и...

2. ТЕОЛОГИЧЕСКИЙ КОНГРЕСС

(окончание)

...И растворился в густой и влажной синеве полночного двора: ночь будто распахнула свои безобразные глазницы, один только обернувшийся месячный серп светлел на небе хитрым кошачьим зрачком. Матовое его сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось по земле. Тропические тени, как кометы, острыми клиньями падали на отлогую равнину, утопая в прибрежном песке Сесе-Секо — а уж и не угадать было, в каком месте этой тьмы уходил в воду песок. Рыбий хвост не плеснет, да что хвост — ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь в этой египетской тишине.

И будто бы явился Терешковой Бог. Он был в точности такой, каким его курносая Валя еще совсем недавно видела в учебнике истмата в областном техникуме легкой промышленности: строгий, уже несколько пожилой дедушка, в богатой серебряной бороде, но все еще плечистый и с прямою спиной; вздымая за собою вереницы звездной пыли, Бог опускался к Терешковой, окутанный кисеей лунного света, столь ослепительного, что бедная девушка и вправду зажмурилась, не в силах вытерпеть насквозь прожигающее душу сияние совершенного мира.

И тут же ее с ног до головы обдало всепрощающей лаской. Бог важно кивнул, точно подтверждая, что все теперь увиденное ею — не сон (лицо его так и дышало добротою); вслед за тем ловко, как фокусник, выудил из белых одежд широкий и плоский фиал, прищурился, задрал бороду к небу и вдруг опрокинул содержимое фиала прямиком в божественный промежуток между усами и бородой; крякнул, нюхнул чистый полотняный рукав, смахнул навернувшуюся слезу и шумно выдохнул, проглатывая гласные:

— Дык, Валюш, детчк, эт штук будет посильнее "Фауста" Гете...

Внезапно все лицо его переменилось, как от дьявольской микстуры: нос загнулся крючком, губы искривились в щель и выпустили клык, подбородок сделался голым, сморщился и заострился, плечи ссохлись и из-за них показался горб... — Je parie, — пробормотал сквернавец, — que gamine ne me reconnait pas. Je suis souffrant. Je suis en detresse41, — с этими словами изображение задрожало и растворилось без остатка в бархатном мираже африканского ночного космоса.

Перед Терешковой стояли только глухие бревна стены.

Хрюп-хрюп. Хрюп-хрюп. Хрюп-хрюп. Сдвоенные звуки, шкрябая когтями, пересекли вновь образовавшуюся тишь по невидимой диагонали. В объем помещения ввалился невыспавшийся попугай; с деловитостью повертев башкой, он разыскал среди пространства недвижимую пленницу, топориком клюва — надоела! — саданул ее в голень, отскочил, едко сощурился глазом, точно готовясь стрельнуть, и верно — протянув тягучую паузу, бухнул, как сваю забил:

— Бога нет!

Терешкова молчала, как Витгенштейн в Альпах. Безнадежно, как кенотаф в ожидании страшного жильца. Как все партизаны-герои вместе взятые: а не скажу, где Москва.

И тогда заговорил Губастый.

3. ВОССТАВШИЙ ИЗ ГОВНА

Как Губастый?! Что — заговорил?! Вот это уже и для самого автора порядочная неожиданность. Какие-то кругом сплошь бодрые горизонты. Логика повествования с неприятной легкостью отбилась от рук. Завилась, так сказать, в нехорошую веревочку. Пошла по касательной к действительности. Распалась связь вещей и вещичек на мелкие звездочки42.

Губастый, между тем, попер с какой-то невероятной середины:

— ...пустяки, он похоронил меня заживо. И мне пришлось делать все прямо в гроб.

Терешкова, руки по швам, выученно сползла по стене и удерживалась от обморока единственно благодаря приятному жжению изнутри мозговой коробки: то дотлевали останки прежнего, еще здравого смысла43.

— А я тебя понима-а-аю, — проникновенно и нараспев произнесла она, расширив неопределенные, как у новорожденного, глаза. — Ты по-русски говоришь.

— Неудивительно, — просто и грустно сказал африканец негр. — Ведь моя фамилия — Николаев.

На Терешкову повеяло овсами родимого ярославского сельца, отцы небесные, догадалась она... ага, блядь, отнюдь, догадалась она еще раз, ну и что, что негр Николаев, подумаешь, плохая наследственность — и осенью хочется жить этой бабочке: пьет торопливо с хризантемы росу. Терешкова по-бабьи подперла рукою щеку, намереваясь принять самое горячее участие в его плохой жизни. В конечном счете, что наша жизнь? Вода.