Лунное граффити - [15]

Выдуваю океан из золотого стекла. Потом не­бо. Потом облака.

— Бет просто мечта, а не девушка.

Проклятие. Даже не глядя, я знаю, что он усме­хается.

— Я ни разу не сказал, что ее зовут Бет.

— Всех девчонок, что хватают парней за задни­цы, зовут Бет.

Изо всех сил делаю вид, что не сморозила глу­пость. Пробую и так и эдак. Нет. Ничего не вы­ходит. Приношу молчаливые извинения всем дев­чонкам по имени Бет.

— А всех девчонок, что разбивают носы, зовут Люси?

— Ты сегодня не в пример разговорчивее, чем два года назад. Не могу сказать, что я рада.

— Мне пригнуться?

Я молчу. Я не привыкла, что не нравлюсь. Как минимум против меня ничего не имеют. Хотя бу­дем справедливы к Эду: тех, на ком основана моя статистика, я в нос не била.

Сосредотачиваюсь на том, что вокруг: улицы полутемные, светофоры мигают — еще бы, элект­росеть не справляется с массовым включением кондиционеров. С помощью палки я рисую, чего в этом мире не хватает. Пару деревьев. Светляч­ков. Легкую тень.

— Что ты делаешь? — спрашивает Эд.

— Рисую.

Чтоб прочесть его мысли, телепатом быть не на­до. Опускаю палку. Глаза туманятся, и мне кажет­ся, что я бреду в неоновом сне. Адская духота дер­жится вторые сутки, и прошлой ночью я почти не спала. Может, теперь я сплю, и Эд — плод моего подсознания?

Из проезжающего мимо автомобиля какие-то парни демонстрируют свой высокий интеллект, сильно подрывая мое предположение. Лео ма­шет им.

— Общие знакомые? — спрашиваю я Эда.

— А ты против?

— Ни в коем случае. Парни, которые показы­вают людям ягодицы, невероятно умны.

Он только поднимает брови и похлопывает ла­донями по ногам.

— Ты в краске запачкался, — говорю.

— Я продаю краски в магазине.

— Ах да. Оттуда ты и знаешь Тень? Он у вас закупается?

— В магазин приходят почтенные старушки за краской, подходящей к пледу в цветочек. По-тво­ему, Тень болтает с ними, выбирая насадки? Ты во­обще понимаешь, о ком говоришь?

— Я понимаю в граффити, — отвечаю я, и впе­чатление такое, будто старушка сказала, что любит хип-хоп.

Эд веселится.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Где он берет кра­ски, что к ним нужно, я не знаю. Но я знаю, что мне нравится его творчество. Иногда едешь на электричке мимо очередного пустыря, где один бурьян и промышленные отходы, и вдруг, как из-под земли — нарисованный океан. На заводской территории плещет море.

Сейчас Эд опять засмеется. Кошусь в его сто­рону. Он сосредоточенно смотрит перед собой, словно хочет одного — не слышать мой голос.

Сегодняшний вечер из разряда тех, что длятся вечно. Пожалуй, еще дольше, чем эпиляция после зимы. По улице разносится смех — это Джезз и Лео. Ну хотя бы для Джезз время движется иначе. Ту неделю, что я ждала свидания с Эдом, мир ка­зался мне шаром из раскаленного стекла, и мне бы­ло хорошо в такой ловушке.

Мы уже на станции, а Эд все молчит и похло­пывает ладонями по ногам. Дилан останавливает­ся и показывает наверх. Я не сразу понимаю, ку­да смотреть, но как только вижу, сразу хочу выре­зать и унести домой. Чтоб не расставаться.

— Тень рисовал, да? — спрашивает Джезз. — Здорово.

— Тексты Поэта тебе тоже понравятся, — го­ворит Лео. — Они обычно вместе работают.

Эд мрачно глядит на него исподлобья. Лео ши­роко улыбается. Лицо Дилана подрагивает. Меж­ду ними что-то происходит, мысленно кричу я, и Джезз, конечно, слышит мои мысли, многозначи­тельно смотрит и выдувает пузырь из жевательной резинки в мою сторону.

— Слушайте, вы все! Кончайте играть в непонятки, — возмущается Дэйзи. — Не выводите ме­ня из себя.

По радио объявляют, что поезд придет с пяти­минутным опозданием, и я не тороплюсь за ос­тальными. Свет прожектора падает на граффити Тени неподалеку от станции. Нарисованное ночное небо светлеет по краям настолько, что просту­пает стена. К границе, где из-под неба виден кир­пич, подлетают нарисованные птицы и поворачи­вают вспять. Перья у них светятся. Лунные пташ­ки, пойманные в кирпичном небе. К ним не липнет уличная грязь; отсюда они выглядят в сто раз красивее, чем снующие вокруг живые птицы.

Оборачиваюсь и вижу, как Эд смотрит, как я смотрю.

— Пошли, — говорит он. — Поезд идет.

Этих птиц я давно нарисовал. Однажды рано утром шел открывать магазин — и рискнул. Солн­це вставало над домами, прожигая ночную мглу. Лезть на верхотуру не пришлось, сел на забор с живыми птичками за компанию и рисовал на уров­не глаз. Сложнее всего было сохранять равнове­сие. Одна ворона все время надо мной потешалась, а когда я делал последний штрих, перелетела че­рез стену и взмыла ввысь. Еще над головой покру­жила, издеваясь: «Видал? Ничего сложного, если знаешь как».

Пожалуй, я знаю только одно «как» — как рисо­вать. Но слова, школа — я никогда не мог предста­вить их зрительно. Я сидел и думал, как не слышать скрип стульев и голоса других детей, как пустить учительский голос в тоннель, идущий прямо ко мне, — тогда бы я все понял. Обычно не выходи­ло. Я слышал все сразу, то есть ничего. Словно там, где я стоял, все звучало одинаково, не разберешь, какой звук откуда. Словно все двери в мире нарас­пашку и голоса из каждой сливаются в общий шум.

Я бы и до десятого класса не дошел, если б не Лео. Он помогал мне с чтением, а я устраивал его на ночлег, и мы не задавали друг другу лишних вопросов. В пятом классе я как-то зашел за ним. Когда он открыл дверь, из глубины квартиры нес­ся поток громкой музыки и брани. Вспоминая тот день, я слышу зверинец. Как обитатели клеток ле­зут на волю. Лео захлопнул дверь, обсуждать бы­ло нечего. Мы ушли.