Луна в ущельях - [21]

Перебивая ее, Дина стала рассказывать о внезапной болезни Вадима, о том, что она вынуждена была положить его в больницу — и сразу из трубки повеяло на отца тревогой, затаенной болью, и опять возникло перед ним изможденное, посеревшее лицо Сырцова.

— У него, папа… ты понимаешь, у него… — голос Дины дрожал, едва не срываясь в рыдание, — у него подозревают… может быть… белокровие… — Голос прервался, и трубка, коротко всхлипнув, замолкла.

— Представляешь? — Ильза жалобно и часто дышала в трубку, боясь, что ее перебьют. — Она говорит, что принадлежит ему от подбородка до пяток. Представляешь, она хочет, чтобы он жил у нас.

— Да, хочу! И он будет, будет жить у меня, будет!

— Успокойся, девочка, — сказал он просто, как обычно они разговаривали между собой. — Пусть он живет у нас, только посоветуйся с хорошими врачами. А ты, Ильза, зря так: лейкемия не заразная болезнь.

— Незлечимая, друг мой.

— Это еще вопрос! Папа, зайди, пожалуйста, к светилам, узнай все. Может, ему нужно лететь в Москву? Мы должны спасти его, ты слышишь? Я без него ничего не хочу.

— Конечно, спасем, какой вопрос, — с поспешностью сказал он и вытер неожиданно взмокший лоб ладонью.

— Ой, папище! Дай я тебя поцелую! — в трубке опять часто и громко дышали. — Ты — самый лучший на свете, папка!

— Ладно, ладно, прибереги изящную словесность для другого случая. А у меня для вас сюрприз, дамы!

— Какой?

— Мы можем переехать в Москву, навсегда, — сказал он, и Дина надолго замолчала. Отец вдруг ясно увидел ее большой упрямый рот, который делал ее совсем ребенком. Мать, напротив, стала бурно восторгаться и тут же потребовала, чтобы он не упустил ни единого шанса.

— А ты что молчишь, дочка? — спросил он.

— Еще не все поняла. Мне надо подумать, папка.

— Подумай.

Телефонистка по обыкновению бесцеремонно прервала разговор, и Стырне, придержав в руке трубку, подул в нее несколько раз, медленно положил на рычаг и направился в кухню.

— Что скажешь, Ян? — Мирдза слышала его реплики и основное поняла.

Стырне разлил по фужерам вино, выпил залпом свою долю и сказал:

— Надо перебираться.

— Я тоже так думаю. А что это за парень у Динки?

— Геолог, — сказал Стырне, — наверное, хороший парень. Ты знаешь, сестра, растет, пожалуй, в чем-то для нас, стариков, неприятное поколение. Слишком все рационально, агрессивно, если можно так сказать, не всегда искренне и уж совсем редко простодушно. Улыбается, а дьявол поймет, что у него на душе.

— Имеешь в виду ее парня? — помолчав, спросила Мирдза.

Стырне, опять думавший теперь о разговоре с Вербиным, не сразу понял вопрос сестры, потом отрицательно мотнул головой:

— Нет, не его, он другой. Впрочем, все они хороши. Да уж ладно, не нам их переучивать, это сделает жизнь. Еще ни одно поколение не обходилось опытом отцов. С годами сами поймут, почем фунт лиха.

— Да, я тоже обо всем этом не раз думала, — Мирдза тихонько вздохнула.

— И все-таки, сестренка, — задумчиво сказал Ян Зигмундович, — всю систему воспитания надо как следует на ноги поставить. Как сейчас воспитаются разные Валерки и Светланки, как вооружатся идеалом — такое и будет общество.

Брат и сестра согласно помолчали.

— Ну ладно, — Мирдза коротко вздохнула, — не будем забираться в дебри. Хорошего, конечно, больше, чем плохого. Чего стоит одна Динка. Золото, а не девка. И парень ее, как видно, неплохой. Тем более он должен понимать, что девчонку надо оставить в покое. Тут я согласна с твоей салакой.

Стырне хмуро кивнул:

— Да, и потом — в Москве легче забудется.

Мирдза покосилась недоверчиво:

— Ты толковал что-то относительно Рудзутака?

— Мало ли что! — Стырне резко оборвал сестру. — Поболтали — и баста. Дело надо делать. Я не хочу больше разговаривать на эту тему.

И Мирдза вдруг увидела, как проглянул в любящем отце один из тех неумолимых яростных мужиков, которые в восстание девятьсот пятого года в фольварке трижды, в пику властям, выкапывали из могилы убитого помещика, ставили на костыли с бичом в одной руке и куском сала в другой, — об этом рассказывала мать, собственными глазами видевшая такую картину.

5

Когда поздно вечером Стырне вернулся в гостиницу, Виктор Степанович в полосатой пижаме пил из термоса чай, просматривал вечерние газеты. Они поздоровались, будто не виделись по крайней мере неделю — таким наполненным и протяженным оказался их первый день в столице.

Не замечая подавленного состояния Стырне, Виктор Степанович оживленно рассказывал об успешных испытаниях перлита, получающего теперь всероссийскую прописку. Чуть косо разрезанные, насмешливые глаза Виктора Степановича искрились так, как будто ему присуждена уже Ленинская премия, — и Стырне искренне позавидовал бесхитростной натуре товарища. Сам он чувствовал себя неспособным радоваться или печалиться сколько-нибудь. Пожалуй, слишком надоели ему все эти передряги.

Переодевшись, он взял газету, сел в кресло с широкими полированными подлокотниками и с облегчением вытянул ноги. Стоявший подле кресла торшер светился мягким зеленоватым светом, и Ян Зигмундович впервые за день почувствовал, как он устал. Поняв его настроение, Виктор Степанович тоже молчал.