Луна-парк - [5]

… Родная девочка, первым делом приветствую всех, кто шлет тебе теперь цветы. Природа не терпит пустоты, а я уехал. Я ведь уехал. Все кончено. Так, должно быть, сообщают матери, что она родила мертвого младенца. Только в данном случае я сам себе сообщаю. Я долго надеялся, мечтал, а потом… так ничего и не вышло… А я так старался. Я любил тебя ради тебя самой. Мне хотелось вытащитьтебя из трясины безразличия, из одиночества, излечить тебя от твоего неумения жить бок о бок с другими людьми… Ведь ты живешь, словно за стеклами витрины, – каждый может любоваться тобой, но не может тебя коснуться… Видно, как шевелятся твои губы, а слов твоих не слышно, и, когда протягиваешь руку, чтобы приласкать… мешает стекло, и от этого можно сойти с ума! Большой мой друг, маленькая моя сестренка, ты не захотела соединить навсегда свою судьбу с моей, стать моей женой. Вот я и уехал. Раз я ничего не значу для тебя. Сунулся прямо волку в паст ь. Впрочем, здесь я, пожалуй, в большей безопасности, чем рядом с тобой, нежная моя девчурка, кроткий мой крокодил. Я расположился со всеми удобствами на ящике с динамитом и гляжу вокруг. Героические подвиги во имя неправого дела, вера, лихорадка и, черт возьми, зной, пот! Все это я увижу еще ближе, совсем близко. Этого требует мое ремесло, и я люблю его не меньше, чем ты любишь свое…

Опять не хватало продолжения. Он увидит все это еще ближе. Хорошенькое занятие – читать чужие письма… Впрочем, Жюстен знал одного известного писателя, которому ничто не доставляло такого удовольствия, как попросить женщину открыть сумочку и вынуть оттуда все содержимое. Для него это было нечто большее, чем просто подробный рассказ о жизни, ибо самый достоверный рассказ – все равно лжец. А этот дом походил на огромную дамскую сумочку… Рыться в ней в отсутствие хозяйки было, правда, несколько неловко, ведь писатель, тот копался в сумочках на глазах у игриво сопротивлявшихся дам… Да, но в данном-то случае сумочка принадлежит ему, Жюстену! И все-таки он не мог освободиться от мысли, что нашел он ее случайно и что негоже в ней рыться вместо того, чтобы просто-напросто вернуть по принадлежности. Жюстен принялся разбирать письма: связанные пачки – направо, разрозненные письма, отдельные листки – налево. Больше ему уже не попадалось писем, нацарапанных угловатым почерком на тонкой бумаге, которую употребляют машинистки для копий. Нет, вот еще одно.

Моя беленькая, моя светленькая, моя ясонка, ослепительная моя, думаю, что скоро опять вернусь на Радио Монте-Карло. Не могу больше оставаться здесь. Оказался плохим журналистом, чувствую, как назревают события, а думаю лишь об одном: как бы удрать отсюда. На сей раз я не могу оставаться в роли магнитофона и толькомагнитофона и уверен, что неминуемо выйду за рамки этой роли… И мне отнюдь не улыбается перспектива попасться в лапы кому бы то ни было и ждать, когда мне начнут загонять под ногти булавки. Пески, женские покрывала, черная шерсть волос, белые смокинги, нестерпимый солнечный свет – все это до предела накалено противоборствующими силами. Не могу доверить почте всего, что передумал за это время. Скажу тебе при встрече. Скоро вернусь.

В конце этого месяца сяду на пароход. Плавание продлится три недели, раз уж я здесь, стоит сделать небольшой крюк. Воспользоваться этой отсрочкой, чтобы привести в порядок материалы. У меня накопилось немало записей на пленке и кинокадров. Надеюсь, что мне удастся договориться с «Матчем» [2] В частности, мне удалось снять нескольких миссионеров и множество прокаженных. Эти кадры у меня с руками оторвут. Короче говоря, все работают, кроме тебя… Одна Вы, мадам, прогуливаетесь по все-, ленной в поисках полюса притяжения… И не стыдно Вам!…

Писал он только на одной стороне листка, писал как попало, разгоняя строчки и отдельные слова так, что, несмотря на мелкий почерк, на странице получалось не густо… Странный почерк для журналиста, скорее детский. Жюстен поднялся, подошел к открытому окну. Серпик новенького, без изъяна месяца высоко висел в черноте на небесном гвоздике. Очарование старых писем… Те же слова, напечатанные в книге, сразу утратили бы свою тайну, печальную, как имена, высеченные на каменных надгробьях, над теми, кого уже нет, имена тех, кто проходил здесь среди веселой пестроты живых цветов и бисерных веночков на проржавевшей проволоке, в блаженном молчании сельского кладбища. Жюстен всматривался в ночь и сам охотно и безмолвно растворялся в ней с чувством какой-то легкой грусти… Порыв ветра – трепет природы – с грохотом бросил ставню о стену, и Жюстен закрыл окно. Он вернулся к столу, сел в кресло. Ага, письма… он совсем о них забыл.

Жюстен придвинул к себе пакетик, перевязанный белым, довольно грязным шнурком: там было всего пять-шесть объемистых писем на прекрасной бумаге с водяными знаками, все напечатанные на машинке, за исключением одного, написанного от руки каллиграфическим почерком… Вес без конвертов… Все с датами… И даже подобраны по порядку.

8 марта.

Спускался вниз к телефону. Звонил Вам. Нет, не для того, чтобы говорить с Вами. Чтобы услышать Ваш голос. Быть может, Вы бы сказали: