Лукьяненко - [13]

Оно, оказывается, присмотреться только надо — и на всем копейку можно иметь. А на своем кошу много не наработаешь, всех дырок не закроешь.

Вот в этом, к примеру сказать, году я посеял еще с осени люцерну — там, под Красным лесом. Неплохая пошла, грех жаловаться. Сдал я ее городовикам[4] на укос. Нм, как известно, земли по нашим законам не положено иметь, а тут сами видите — и людям польза, и себя в обиде не оставил.

Остановив свой рассказ и на миг вслушавшись в ход разбирательства, Савченко закончил так:

— Думаю, неплохо мельницу теперь паровую поставить, а может статься, и дело какое заведу. Не знаю пока, ни на чем еще не остановился.

А хлопцам Сибирь пахнет. Я спрашивал сегодня знающих людей, поверьте мне. Да, Сибирь…

СТРАННАЯ ДЕПУТАЦИЯ

Делу — время, потехе — час. Сколько ни запускай бумажного змея, как ни гоняй голубей, а время подходит и спрашивает свое. Приходит пора, и родителям надо решать извечную задачу. Надо ведь подумать о том, что скоро возьмешь свое чадо за ручку и поведешь в школу. И кончится, считай, с этого мига детская пора, и пойдут новые хлопоты.

Дивно Павлуше после степи, после станичной окраины с ветряками на толоке да белой от пыли дороги увидеть вдруг огромное, из красного кирпича сложенное здание. Стоит оно двухэтажное, с высоченными окнами и потолками такими, что, кажется, по классам на коне можно свободно ездить. А сколько детей, таких же, как и они с Васильком? Почему он их никогда не видел раньше?

Трудно сказать теперь, как учился Павлуша первые два года. А вот что касается его первого учителя, то с ним детям не повезло. Таковым оказался Сергей Тихонович Майоров, по замечанию В. П. Лукьяненко, старшего брата, бывший «свирепым человеком». В каждом ученике он видел чуть ли не преступника, жестоко наказывал за малейшую шалость, неприготовленный урок, за малейшее нарушение школьного распорядка. К счастью, этот наставник пробыл у Павлуши всего один год, и заканчивал он двухклассное училище уже без него.

Чем ближе подходил конец учения, тем тревожнее становилось на сердце у Пантелеймона Тимофеевича. Он все еще никак не мог решиться, что же ему делать с младшими сынами. Пусть старшим, Николаю и Петру, не пришлось учиться. Оба младшие завершают учение. Есть у него одна потаенная мысль, но пока что о ней оп и слова никому не говорит. Одному десять, другому двенадцатый год пошел. Васю пора в казаки готовить. Отец уже заказал, шьют малолетку сапоги, черкеску, шапку. Кинжал купил. Пусть готовится — скоро будет участвовать в парадах потешных и других церемониях.

О Павлуше отец тоже как будто подумал. Скорее всего он останется дома, на «батьковщине», призыву он подлежать не должен по закону. К тому времени отец с матерью станут старенькими, кто ж их досмотрит, как не младший в семье?

И потом еще — где им учиться дальше? Разве что ехать в Екатеринодар? Только денег откуда взять? Карпову хорошо — в гимназию сына отдал. Конечно, магазин у него, доход… Вот коли было бы где дальше учиться здесь же, в станице! Известно ведь, что хорошо ли, плохо ли, а дома лучше, в родных стенах. «Дома и солома едома», — не зря говорит народ. А учить их в городе — из последних сил тянуться надо, все для них отрывать…

Не раз вспоминать будет Пантелеймон Тимофеев, как ездили они от станичного общества в Славянскую к атаману отдела. Сколько времени ни пройдет с той поры, но все не забудется «его превосходительство» генерал Мищенко и то, как он обошелся с ними.

Помнил он хорошо, что вначале старался атаман говорить с ними нарочито простыми словами, понятными, как это ему казалось, для простых казаков. Всем своим видом старался Василий Иванович показать свою близость к ним, и старание это его депутация тут же про себя отметила. Учуяли они сразу ненужность его неискренних, не от души идущих слов. И напрасно генерал, шепелявя и слегка шамкая, заверял просителей в своем к ним расположении, подбрасывая историйки из своей бывшей когда-то и теперь такой далекой для него самого казацкой простой здоровой жизни. Завел он речь про давнюю турецкую кампанию и про совсем недавние события на Дальнем Востоке…

Но стоило только взявшему слово от депутации станичников заикнуться о реальном училище, как Мищенко тут же принялся высматривать что-то будто именно в эту минуту понадобившееся ему под столом. Казаки невольно переглянулись, и само собой пришло им на ум, что «его превосходительство» не слушает их, а только ожидает, как прервать просителя.

Если речь атамана казалась им вначале мягкой и даже приятной, то теперь он начал говорить иначе. Слова будто тонут в надушенных холеных усах, ухоженные тонкие с желтизной пальцы сами по себе уже независимо от него постукивают по столу, покрытому ярким лодзинским сукном.

Не успели и глазом моргнуть, а Мищенко их к тому подводит, что не нужна и даже вредна их затея. Стояли они навытяжку, все как один верой и правдой отслужившие положенный срок государевой службы — кто в Варшавском дивизионе, что в лейб-гвардии конвое, кто в иных полках. Помоложе — те недавно с японской войны воротились, а старики и турецкую помнили, и долгую кавказскую. Стояли и слушали генерала.