Лучшие годы - псу под хвост - [12]

20 ноября 1968

Мне удалось найти для отца два больших куска редкостного эбонитового дерева, которые кто-то совершенно непростительно выбросил на свалку под Белым Камнем. Когда я притащил дерево домой, там никого еще не было. Родители приходят с работы все позже и позже. Я сказал им, что нечего было браться за работу, которая им явно не по зубам. Все нормальные люди приходят домой в половине третьего.

21 ноября 1968

Отец объявил, что это не эбонит, а обгорелый бакелит, но что, несмотря на это, он все равно мне благодарен. Он вел себя со мной немного холодно. Но мама похвалила меня и сказала, что у меня островная ментальность. А вообще-то они, конечно, разговаривают исключительно о работе, хотя еще два месяца назад про огнеупорное стекло не знали ни фига. Я им это тоже сказал.

22 ноября 1968

Детсад буквально разрывается от проблем: утром светило солнце, так что нас погнали в сад, словно каких-то телят. Учительница Конечная заставляла меня идти играть в один из этих ужасных жестяных домиков. Я спросил ее, во что, по ее мнению, я должен там играть. Она сказала, что я мог бы там, к примеру, принимать гостей. Я сказал ей, что идиотский обычай, каким в этой стране является прием гостей, особая тема, там более что домик скорее напоминает тесное купе в поезде, а то и вовсе обгорелый макет на танковом полигоне, и что я с большим удовольствием — разумеется, с ее согласия — дочитал бы на какой-нибудь не очень отдаленной скамейке Генриха Бёлля. Она сказала, что она, разумеется, не согласна, потому что мы занимаемся не каким-то там Бёллем, а играми на развитие коммуникабельности. Тогда я спросил ее, хочет ли она действительно развивать мою развивающуюся личность, как указано у нее в рабочем плане или скорее подавлять ее. Она сказала мне, что единственное, что хочет она в данный момент, так это спокойно дожить до пенсии. Мне показалось, что учительница вот-вот расплачется, и, чтобы развеселить ее, я послушно пошел общаться с Ярушкой Мацковой. Общались мы в красном домике. Довольно интересно было видеть Ярушкину пипку при совсем другом свете!

23 ноября 1968

Сегодня у нас была учительница Гайкова, и повсюду царили тишина и спокойствие. Утром, играя в кегли, я сшиб портрет президента Людвика Свободы, стекло разбилось и прорезало пану президенту верхнюю губу, так что он немного стал похож на старого зайца. Ярушка Мацкова над этим очень смеялась. Учительница Гайкова спросила меня, собираюсь ли я танцевать с Ярушкой на рождественском утреннике. Я сказал, что, наверное, да. хотя, с другой стороны, не очень-то хочется заранее связывать себя с одной-единственной деревенской девочкой. Когда я пришел домой, меня буквально затрясло от холода. Я открыл окно и набросал на кровать и на мебель несколько горстей мокрых листьев, собранных в саду, чтобы отец воочию осознал, что на дворе действительно кончается осень. Когда отец вечером это увидел, он запустил в меня рейкой, заготовленной для цветочной подставки, но вместо меня попал в маму. Когда наконец все успокоились, отец с мамой уселись спиной к электрообогревателю и стали расспрашивать меня, как было дело с этим портретам. Отец не хотел верить, что сделал я это нечаянно, и утверждал, что портрет можно сбросить, только играя в футбол или в баскетбол, но уж никак не в кегли. «Кеглей сбросить портрет может только идиот!» — кричал он. Мама сказала, чтобы я не сердился на отца, потому что сегодня на работе он проходил проверку в отделе кадров.

25 ноября 1968

Вчера была суббота. Мы собирались ехать в Чешский Штернберк,[16] но отец вместо этого целый час вдалбливал мне, что у него есть два свидетеля, которые подтвердят, что я, угодив в портрет, якобы крикнул: «Попал! Попал!» Я признался, что действительно это крикнул, но только для того, чтобы скрыть от детей свой промах. Отец вздохнул и пошел в подвал доделывать свою подставку под цветы. Мама сообщила мне, что отцу явно нужен психиатр и что в Штернберк мы поедем после обеда. Но еще до обеда отец рассек себе полукруглой стамеской бедро, и пришлось ехать к врачу в Углиршске Яновице. Вез нас инженер Звара, потому что в таком состоянии отец категорически отказался вести машину. Он всю дорогу как-то странно смеялся и без конца говорил о каком-то Шперке из завкома. Мне было холодно, и я грустил по Праге. Пойду напишу дедушке.

III

1) Мать Квидо была твердо убеждена, что зачала Пако в первую июльскую субботу одна тысяча девятьсот семидесятого года, этак за четверть часа до полуночи. Она утверждает, что произошло это в нескольких метрах от догорающего костра, в спальном мешке военного образца, под звуки песни Крила[17] «Саломея», которую неподалеку, наигрывая на гитаре, пел инж. Звара своей новоиспеченной супруге (наконец-то он с ней переселился из трансформаторной будки в семейное общежитие). Эта уверенность позволяла ей позднее объяснять с кажущейся рациональностью страсть Пако к бродяжничеству. Однако отец Квидо с самого начала заявлял, что подобные умозаключения навеяны вульгарной наукой о влияниях, и полностью отрицал гипотезу жены относительно зачатия, доказывая это сравнительно хорошим знанием ее циклов.