Лучшее - [30]

Таким образом вопрос с финансированием был решен, и мы с Холли отправились в путешествие.

Надо сказать, Холли уже давно заработала себе дурную славу, когда заявила, будто понимает язык животных. А когда она объявила, что сумеет понять и шелни, негодованию коллег не было предела. И это не поддавалось никакой логике. Ведь не пострадала же репутация капитана Шарбоне, утверждавшего, что он понимает разговоры земных обезьян, хотя это была явная ложь. Не пострадало и реноме Мей-ровича, когда тот сообщил, что видит эзотерический смысл в узорах, образуемых пометом полевок. А вот заявления гоблинолицей Холли — и не только о том, что она быстро разберется в языке шелни, но и о том, что шелни не падальщики, а чистокровные гоблины, исполняющие настоящую гоблинскую музыку и настоящие гоблинские песни, — эти ее заявления воспринимались в штыки.

Казалось, сердце и душа Холли слишком велики для ее карликового тела, а мозг — для ее курьезно маленькой головы. Думаю, именно поэтому всю ее покрывали бугры. Она состояла целиком из любви, заботы и смеха, которые так и выпирали из ее конусообразной фигуры. Ее уродство выглядело необычно, и, подозреваю, ей нравилось демонстрировать его миру. Она любила змей, жаб, обезьян и прочие не возвышенные виды. Изучая их, она становилась похожа на них. Превращалась в змею, когда мы наблюдали за змеями, или в жабу, когда те были объектом наших исследований. Живых существ она изучала не только снаружи, но и изнутри. И в этом тоже добивалась редкостного сходства.

Шелни она полюбила с первого взгляда. И сама стала как шелни, причем не особо ей пришлось меняться для этого. Она двигалась, как шелни. Перебегала с места на место, как шелни. Лазила на деревья, как шелни. Спускалась по стволу — по-беличьи, головой вперед, — как шелни. Мне и раньше она казалась не совсем человеком. А сейчас она жадно впитывала все, что касалось шелни, торопясь сделать как можно больше, пока они не исчезли.

Что касается самих шелни, то некоторые ученые отнесли их к гуманоидам — правда, после этого вынужденно ушли в глухую оборону. Если шелни и были гуманоидами, то, несомненно, самыми мелкими и странными из них. Но мы, собиратели фольклора, интуитивно чувствовали: на самом деле они чистой воды гоблины, и словосочетание «чистая вода», на мой взгляд, очень им подходит. Самые крупные из них ростом не дотягивали до метра, а самые старые — до семи лет. Пожалуй, во Вселенной не найдешь существ уродливее них, но их уродство не отталкивало. В них не было ни капли зла.

Ученые, проводившие с ними опыты, констатировали отсутствие у них разума. Шелни дружелюбны и открыты. Слишком дружелюбны и открыты, на свою голову. Их доверчивость не имела границ. Но человеческого в них было не больше, чем в эльфе или великане-людоеде. И гораздо меньше, чем в обезьяне.

— А вот и их логово, — объявила Холли, разгадав его местоположение в первый же день (это было позавчера). -Прямо под этим деревом. Туда ведет проход между корнями. Защищая докторскую диссертацию по первобытной музыке, я и представить не могла, что когда-то сама навещу малюток под деревом. По крайней мере, не сильно на это надеялась. Жаль, они очень многому нас не научили. И даже был период, когда я вообще перестала верить в гоблинов.

Последнее утверждение показалось мне неубедительным.

Внезапно Холли нырнула в нору головой вперед, как суслик или земляная белка. Или как шелни. Я последовал за ней — осторожно опустил тело в отверстие, но не головой вперед. Лично я предпочитаю изучать шелни снаружи. Я не могу мысленно влезть в зеленую кожу гоблинов, не умею квакать, как они, распевать на лягушачьем языке, не чувствую того, что заставляет их глаза вылезать из орбит. Я не могу даже определить, где их норы.

На дне прохода, у входа в убежище, случилась неожиданная встреча, в которую я бы ни за что не поверил, не произойди она у меня на глазах. Там же состоялся разговор, в который я бы тоже ни за что не поверил, если б он не происходил в моем присутствии — в тот момент слух у меня обострился до предела. Напоминающий лягушачье кваканье разговор состоялся между Холли и охранявшим убежище пятилетним старцем. Их речь отдаленно напоминала английскую, так что суть я уловил.

— Тук-тук.

— Ты не друг.

— Чужая с воли.

— Кто ты?

— Холли.

— Что за напасть?

— Внутрь попасть.

И нас впустили. Если вы думаете, что это так просто — войти в убежище шелни, предварительно не перебросившись рифмованными фразами с охраняющим вход пятилетним старцем, то, очевидно, вы ни разу не бывали в таких местах. И пусть филологи утверждают, что «речь» шелни — не более чем бессмысленное кваканье, Холли всегда воспринимала ее как осмысленный набор слов. А иногда, в моменты просветления, и я тоже.

Холли твердила мне, что шелни используют английский язык в пределах возможностей своего голосового аппарата. При первой встрече они рассказали, что у них не было своего языка, потому что его никто для них не придумал. Но потом они услышали английский, и с тех пор разговаривают на нем. «Мы могли бы заплатить за использование языка, если бы у нас было чем», — признались они. Это был лягушачий, квакающий диалект английского, и только человек с безупречным слухом мог уловить смысл.