По приказу целителя плотно задернули шторы, слуги вышли из спальни и зашуршала ткань, когда виссавиец открыл лицо. А потом полился над кроватью, с ладони мага зеленый свет, отражаясь в широко распахнутых глазах целителя, и мальчик на кровати закричал, тонко, безумно, но замер, стоило тонкой руке лечь ему на плечо. И все равно напрягал жилы, будто старался вырваться из невидимых сетей, и все силился, силился, что-то выдавить сквозь плотно сжатые зубы.
* * *
— Все закончилось так быстро. Стало вдруг темно, и я услышал, как что-то упало. А когда слуги раздвинули занавески, виссавиец лежал на полу. Без сознания. А мой брат… он спал. Вечером проснулся и на поправку пошел.
* * *
Рэми вздохнул глубоко, задохнувшись от чужого воспоминания. Сколько света, кристальной честности было в том виссавийце! И душа Аши внутри усмехнулась, горько, безжалостно… может, в Виссавии все такие? Но Рэми вдруг вспомнил другой блеск в глазах другого целителя — блеск презрения. Виссавийцы не умели прощать. И оступившихся не исцеляли никогда.
— Я собрал серебра, все, сколько имел, к виссавийцу начал проситься, не пускали. Говорили, спит он. Три дня спал. А на четвертый меня принял, бледный такой, уставший, серебра не взял, лишь улыбнулся слабо и попросил своей богине, Виссавии, помолиться. Я и помолился: три дня постился, три дня стоял на коленях перед ее алтарем, благодарил, даже плакал. В последний раз в жизни тогда я плакал. И все вспоминал бледную улыбку своего брата, что очнулся после болезни. А на четвертый дал себе клятву помогать виссавийцам. И помог. Благодаря нашему цеху они получили патент на целительство в Кассии. И пусть они исцеляют не всегда, пусть иногда отказывают — но они умеют исцелять. А цех целителей, который теперь дохнет от голода — не умел.
— Все это хорошо, — прошептал Рэми, отходя от окна и вновь возвращаясь на свое место. — А причем здесь я?
Учитель опять замолчал, собираясь со словами, а потом ответил:
— Если ты не знаешь, почему, то должен ли я…
— Раз уж начал… — криво усмехнулся Рэми.
— Тебе необходимо понять — союз с Виссавией это лучшее, что есть у Кассии, и мы не можем его потерять.
— Так я как бы и повлиять на него не могу…
— Можешь! — выдохнул Урий. — Если ты умрешь, Виссавия заставит Кассию умыться кровавыми слезами. Так что будь добр, поверь мне. И прекрати глупо собой рисковать!
— А разве я рискую? — пожал плечами Рэми.
Урий лишь глянул на него внимательно и пробормотал:
— Ну-ну, видимо, иначе ты не умеешь… Что ж, сыграем на твоей виссавийской брезгливости…
— Я не виссавиец, — прохрипел Рэми.
— Но оно же не столь и важно, правда? — сказал Урий. — Не веришь мне? Ну так отдай Гаарсу это.
Он достал из-за пазухи маленький мешочек, улыбнулся как-то странно и протянул мешочек Рэми. И Рэми взял. Положил на стол и неловко провел по нему кончиками пальцев. Мягкая, вышитая серебром замша еще хранила тепло человеческого тела, что-то кольнуло знакомой силой и перед глазами на миг поплыло. Там внутри жила магия… Знакомая и ласковая, сдерживаемая вышитыми по замше рунами… и чем-то странно испорченная. Решительно взяв мешочек, Рэми вопросительно посмотрел на учителя.
— Загляни внутрь, — мягко улыбнулся тот.
Прогрохотала за окном карета. Ухнул где-то рядом филин, почуяв волнение заклинателя, а Рэми осторожно развязал завязки и вытряхнул на стол белоснежную, гладкую до блеска ветвь на кожаном ремешке.
И сразу же стало тяжело дышать от искрившейся вокруг ветви силы, а сердце заныло от дурного предчувствия. Он уже видел эту вещичку, держал ее в руках, помнил пальцами каждую ее трещинку, как и намертво впечатанную в нее силу… Более того — знал, кому она принадлежит.
Но теперь он знал об амулете гораздо больше, то, чего и знать не мог. Что ветвь эта когда-то была не белоснежной, а бурой с алыми прожилками. И что срезать ее было тяжело и утомительно. И что являлось древо эррэминуэля лишь избранным и приходить к нему надо было босым и после долгого поста, непременно на закате в преддверии полнолуния. Когда прилетает шальной, неведомо откуда взявшийся ветерок, и ветви, с упругими темно-зелеными листьями, начинают сталкиваться друг с другом и чуть слышно звенеть, складывая звон в песню.
Где-то слышал Рэми эту песню. И даже отчаянно резал ветвь подаренным кем-то кинжалом и оплакивал слабость еще детских рук.
— Хорошая работа, правда? — с ноткой гордости в голосе сказал колдун, разгоняя то ли сон, то ли воспоминание.
Рэми не ответил. Осторожно потер между пальцами кусочек дерева, даря ему часть своего тепла. И вдруг потеплело на сердце. Закружилась голова, обострились запахи и вспомнилось…
* * *
Он был маленьким и счастливым. Заливало солнце луг, покачивались ромашки, и Рэми бежал, бежал по траве, разгонял кузнечиков и так боялся опоздать… Не догнать идущей по тропинке мальчишеской фигуры. И вдруг что-то подвернулось под ногу, и Рэми упал, пропахав ладонями по чертополоху. Стало больно и обидно. Кто-то крикнул что-то за спиной, но тот мальчик, что шел впереди, был быстрее. И родные руки прижали к себе крепко, и окутал их обоих аромат жасмина…
— Не ушибся? — в знакомом с детства голосе дрожало беспокойство. И, несмотря на то, что ладони жгло от боли, Рэми впился в тунику Ара и шепнул:
