Ловля ветра, или Поиск большой любви - [8]

Да, они прожили долгую и трудную жизнь, но были ли они счастливы?

Тетушка — сестра моего отца. Но он умер рано, и тетю я видела лишь в раннем детстве. Звали ее тогда пышно — Павлина. Даже не Полина, а именно Павлина. И была она отменной красавицей. И еще она была моей крестной. Я жутко гордилась такой красивой крестной и, достав из плюшевого альбома, подолгу рассматривала ее фотографию — брови вразлет, яркие глаза, горделивая посадка головы, — ища сходства с нею, хоть малюсенького, хоть отдаленного сходства — все-таки родня…

Мы не виделись много лет, да, собственно, целую жизнь. И вот год назад я предприняла поездку на родину. Это четверо суток поездом. И это совсем не скучно. Смотришь целыми днями в окно, а там летят полустанки, города, отдельные затерявшиеся в зелени домишки, нарядные и совсем простые, изредка мелькнет золотой купол церкви, иногда — острие мечети, и — уходящие за горизонт по-сибирски широкие реки, гулкие мосты над ними, ажурные, когда вода плещется где-то в пугающей глубине, кажется, прямо под колесами несущегося поезда… Какая же Россия огромная! И могучая!

Захолустный городишко, в котором я выросла, пыльный, сплошь залепленный рекламами, но все равно такой родной… Встреча, объятия, слезы… Конечно, тетя постарела и мало похожа на фото из моего альбома. Стала грузной, одышливой. Уже не летят по лицу шелковые брови, потускнели глаза, но и все же она еще красива какой-то благородной старческой красотой.

Обращаю внимание на современную мебель, затейливо драпированные шторы, картины на стенах. А тетя вспоминает старые свои секретеры и «горки» и вместительные, толсто лакированные, шифоньеры. Рассказывает, что со всем этим пришлось расстаться, когда дочка затеяла у себя грандиозный ремонт и заказала себе еще более новую, еще более современную мебель, а эту свою отправила старикам. «А они мне сто лет не нужны, гробины эдакие, — говорит тетя и указывает на массивные кресла и диван, — мы бы и со своей мебелью дожили. Там одна только полировка чуть не в палец толщиной была… Как вспомнишь, сколько ночевать пришлось под магазином, чтобы достать ее… Вон, со стариком менялись, ночь он, ночь я. Пропустишь очередь отметиться — выкинут вон из списка. А досталось все чужим людям. Сосед забрал — и с удовольствием. Еще бы, такая мебель…»

«Ма-а-а-ма», — тянет дочь досадливо. Видно, разговор заводится не впервой. «Ладно-ладно», — машет рукой тетя и смеется, и теплые зайчики играют в ее золотых зубах.

А вообще-то уже невесело. Уже тетя знает о своем заболевании тяжелом. Тревожится, временами отчаивается, бегает в церковь помолиться и очень надеется выжить.

Склоняемся над фотографиями. Альбом у тети пухлый, тоже плюшевый, только у меня зеленый, а этот, кажется, бордовый, от старости уж и не поймешь какой.

И встает перед глазами добрая половина моего синодика «об упокоении»: Петр, Константин, Иоанн, Алексий, Мария, Феодора, опять Алексий, Анатолий — все молодые, здоровые, веселые. А главное — живые. В кургузых пиджачках, широченных брюках и вельветовых курточках, в ватниках и кирзовых сапогах. Бабушка — в неизменном платочке и ситцевом платье. Доброе морщинистое лицо, натруженные руки спокойно лежат на коленях. За спиной — построенный младшим сыном дом. И всматриваешься в бревенчатый этот домик, в котором бывала в детстве, пытаешься угадать, что там, за занавесками. Все так же лежат и дозревают на семена огромные (самые лучшие!) помидоры? Или стоит в горшке чахлый алоэ? Утружденные большими огородами, сибирячки того времени не особенно-то разводили комнатные цветы. А зачем? И так кругом роскошная природа. Правда, когда живешь там, ее попросту не замечаешь.

На всех фотографиях — родной лес, родные березки, родное небо, огромное, от горизонта до горизонта, и убегающие вдаль проселочные дороги, выбирай любую. По одной из них я и укатила когда-то, вместе с мамой, за тридевять земель. А по другой бережно, на руках, отнесли отца на сельское кладбище.

«А это Николай, вот он, стоит… И вот еще, тоже он…» Тетя сказала это значительно, и я невольно всмотрелась в юношеское широкоскулое лицо, в невысокую фигуру в гимнастерке, пытаясь догадаться, кто это. «Вот за кого я должна была выйти замуж, а не за кого попало… Счастливее была бы…»

«Кто попало» — муж — в описываемый момент лежал, подремывая, на диване. «А он не обидится?» — пугливо спрашиваю я и кошусь на Вениамина. «А он не слышит ничего», — пренебрежительно машет рукой тетя.

Высокий, когда-то красивый, Вениамин и погуливал, пока мог, и попивал, пока позволяло здоровье. Но семья была у него всегда сыта и одета-обута, этого уж не отнимешь. «Торгаш, — презрительно говорила тетя, — бывало, по собранным уже полям проедется на велике, понавезет всего, овощей всяких, потом их закатываем. Или малины насобирает на даче — стоит стаканчиками продает».

Не любила… А может, любила когда-то, да за жизнь он ей «все нервы повытрепал», какая уж тут любовь. А может, парень этот в выцветшей своей гимнастерке покоя не давал… Теперь уж не спросишь. «Во блаженном успении вечный покой».

Ах, вечно это сослагательное наклонение — если бы да кабы!