Ловля ветра, или Поиск большой любви - [38]

Звонят, однако, настойчиво. Ну уж это, простите, наглость, так ломиться! Резко, с раздражением открыла внутреннюю дверь… И замерла: он! Все такой же худой, даже, кажется, в той же самой куртке. Усы седые щеточкой. У нее точь-в-точь щетка такая зубная есть, болгарская, с натуральной желтоватой щетиной. На улице темно, но едва взглянув сквозь застекленную прорезь в двери, узнала безошибочно: да, так и есть, он! И…

Сориентировалась мгновенно.

«А ты что здесь забыл?!» — выпалила она и с треском захлопнула дверь, прижалась к ней с колотящимся сердцем. Будто не 20 лет прошло, будто вчера приходил он делать ей предложение, с цветами, белыми хризантемами, а она вот так же волновалась, дерзила ему. Руки дрожали. Думала: наконец-то! А то столько лет замуж не звал. Отцветала скоротечная ее бабья красота, подсыхала, как забытый на подоконнике цветок, а он все ходил и ходил — вроде как в женихах: всегда с иголочки одет, чисто выбрит, и одеколон такой неземной… «Саша», кажется, назывался. Нина, конечно, психовала… Любила страшно. А временами, казалось, ненавидела. Сынок уже был у нее, Игорек — лопоухий такой, славный, от первого брака. Все к маме жался. Жениха усатого дичился. Ему и с мамой было хорошо. Зачем им еще и дядька этот пьяный.

А жених-то и вправду порченый: выпить был далеко не дурак. Но обаятельный!.. Вот и металась Нина, не знала, на что ей решиться. А на что она могла решиться? Разве что порвать с ним разом. И гнала. Помнится, пришел к ней в очередной раз, как всегда, затемно. Игорек уже спал. Да и она легла. Не впустила ухажера. Лежала в темноте напряженная, зло блестела глазами. А он стоял под окном, звал тихо, ласково: «Ниночка, Нинуля!» Потом попросил включить любимую ими обоими пластинку «Смоуки». Она зачем-то поднялась, походила по комнате в ночной рубашке с трогательными розовыми цветочками. Потом, не включая света, нашла пластинку, поставила на проигрыватель, осторожно опустила иглу, нажала на кнопку. Легла. Слушала, закрыв глаза. Прощалась со своей любовью. Слезы скатывались, щекоча, к ушам и запутывались в волосах. Нина не заметила, как, убаюканная сладкоголосым Крисом Норманом, стала засыпать. Очнулась от вскрика под окном: «Переверни!» Не сразу разобрала: что переверни, зачем переверни? А это он кричал, просил пластинку перевернуть. Значит, тоже слушал. Тоже прощался. Ну, перевернула. И долго потом не могла уснуть.

Да, так вот все не заладилось у них.

В тот раз, когда с цветами пришел, торжественный такой, взволнованный, — все же не решился предложение сделать. Хотя, будь она поумнее, придержи тогда норов… Всегда строптивой была, язык острый, как бритва… Эх, да что теперь!

В квартире тишина. Многолетняя, слежавшаяся тишина. Звонок молчит. Значит, ушел. Внял. Это хорошо.

А как же он все-таки поседел!

Нина опустилась на колени, устремила сухие глаза на икону Спасителя. «Теперь только Ты у меня есть, Господи! Только Ты!»

И долго еще можно было видеть в зашторенных ее окнах трепетный отблеск свечи.

Машины каникулы

— Ну, Маша, будь умницей, слушайся бабушку, не забывай чистить зубы и мыть за собой посуду, — Татьяна поцеловала дочку на прощанье, помахала стоявшей на крыльце старушке, своей матери, и, утопая каблуками в земле, пошла к машине.

Она была довольна: дочка не плакала, не вцеплялась в нее как прежде, когда ей надо было уйти, а простилась спокойно и весело, даже приплясывая от нетерпения. Еще бы, целый год ждала Маша летних каникул, когда можно будет, наконец, поехать к бабуле в деревню. Им было хорошо вместе, бабушке и внучке. Маша полюбила засыпать под мерцающий синий, потому что стаканчик был синего стекла, огонек лампадки, под бабушкин убаюкивающий шепоток. «Господи, сохрани их под кровом Твоим святым от летящей пули, стрелы, ножа, меча, яда, огня, потопа, от смертоносный язвы и от напрасныя смерти…» — слышала девочка каждый вечер засыпая. И представляла себе стрелу, выпущенную каким-нибудь Чингачгуком Большим Змеем; как летит она неслышно прямо в открытое окно, затянутое марлей от комаров, как из-за бабушкиной молитвы замедляет она ход, как, повисев в раздумье у окна, разворачивается и уносится прочь в густой ночной мрак… И потоп рисовало живое воображение девочки, и трус, как он трясется, поеживается и тоже не решается войти, переминаясь с ноги на ногу, все равно как это делает трусоватый соседский Димка. И про глад думала, и представлялся он ей, этот самый глад, круглым гладким морским катышем, еще мокрым от набежавшей и шумно отступившей волны. Но додумать все это Маше почти никогда не удавалось: на самом интересном месте дыхание ее становилось ровным, глаза сами собой закрывались, и она сладко засыпала.

Семеновна, испросив Божиего благословения для детей своих, внуков, родни, ближней и дальней, соседей, добрых и не очень, и для бездомного парнишки, которого видела недавно в городе на автовокзале, тоже принялась укладываться. Но прежде перекрестила комнату на четыре стороны; склонившись над спящей внучкой, перекрестила и ее размашистым большим крестом.

Утро наступило ясное, свежее, густо пахнущее бабушкиными оладьями. Маша очень любила оладушки, но еще больше ей хотелось бежать на речку, к прошлогодишним своим подругам, — то-то они обрадуются!