Ловец огней на звездном поле - [133]

– Все ошибки, все промахи – всего лишь рябь и пена на воде, – сказал дядя, махнув рукой в сторону пастбища и далекого леса. – И ни один холст не остается запятнанным. – Он перевел взгляд на гроб с телом Томми и повторил: – Ни один!

Темноволосая девушка во втором ряду довольно громко всхлипнула, но, смутившись, сделала вид, будто просто сморкается. Дядя, однако, сбился и несколько мгновений молчал, не зная, что делать. В конце концов он шагнул вперед и предложил девушке свой платок, но это только вызвало новый поток слез. Майки, до этого сидевший совершенно неподвижно, сполз со своего стула и протянул ей своего кота. Положив Бонса на колени, девушка попыталась улыбнуться, а ее соседка – необыкновенной красоты платиновая блондинка – подвинулась на стуле, давая Майки место, чтобы он мог сесть между ними. Места, впрочем, все равно было маловато, так что какое-то время спустя она просто посадила мальчика к себе на колени.

Тем временем дядя справился с собой.

– Мой любимый мюзикл, – сообщил он, – это «Человек из Ламанчи»[78]. Он поставлен на основе книги, написанной почти четыреста лет назад. – Тут дядя пристально посмотрел на меня. – Возможно, те из вас, кто в школе учился, а не норовил сбежать с занятий на рыбалку, как вот этот вот парень, слышали о Дон Кихоте…

При этих словах все взгляды обратились на меня, кто-то даже рассмеялся.

– Этот старый Дон на многие вещи смотрел по-своему, не так, как большинство его сограждан. Кое-кто даже считал его сумасшедшим, и, возможно, он таковым и был. Не зря же ветряные мельницы казались ему злыми великанами, с которыми необходимо сражаться. И вот однажды он взял тазик брадобрея, надел его себе на голову, точно бейсболку, и заявил всем, что это – золоченый рыцарский шлем. Свою старую клячу Дон Кихот стал величать «добрым скакуном», грязную таверну – зáмком, а ее владельца – лордом. Там же, в таверне, он встретил проститутку Альдонсу, которая стала для него идеалом красоты, чистоты и добродетели. Тщетно Альдонса пыталась убедить его, что она не такая, что она была рождена на куче навоза и на такой же куче умрет… – (Тут дядя зацепился большими пальцами за пояс джинсов.) – Старый Дон просто не желал ее слушать. На все ее возражения он только тряс головой и величал ее Дульсинеей, благородной доньей, ради которой он готов совершить множество подвигов. И Дон Кихот действительно считал, что имя, которое он дал гостиничной проститутке, и есть ее настоящее имя…

Понимаете, Дон Кихот видит вещи такими, какими их создал Бог, а не такими, какими они стали, точнее – какими их сделали люди. «Я иду, ибо кто-нибудь должен идти, – говорил он и добавлял: – Я пришел в век Железный, чтобы сделать его Золотым…» – Дядя покачал головой. – Мне по душе эти его слова, – добавил он тихо, словно обращаясь к самому себе, но тут же снова поглядел на нас. – Дон Кихот никогда не сдавался, поэтому со временем и Альдонса-Дульсинея тоже стала иначе смотреть и на себя, и на весь окружающий мир. Она стала другой, новой – совсем как гусеница, которая превращается в бабочку. Она стала Дульсинеей, и все благодаря сражавшемуся с ветряными мельницами старому чудаку, который убедил ее в том, что зеркала далеко не всегда говорят правду.

Дядя в очередной раз вытер глаза, потом прикусил губу, пнул башмаком пучок травы и, отступив в сторону, снял брезент с гранитного надгробия, стоявшего рядом с гробом. На камне было высечено:

Моей Дульсинее

Томми Линн Макфарленд

1978–2006

Посмотрев в дальний конец подъездной дорожки, скрывающийся в тени могучих пекановых деревьев, дядя сказал:

– Пока не придет мой срок, я буду и дальше каждый день раскрашивать свой холст. Когда наступит вечер, я лягу на берегу, чтобы волны отмыли меня добела, а остальное предоставлю Господу… – Его голос дрогнул, и дядя, покачав головой, вытер нос рукавом рубахи. Почти все гости тоже плакали, но текущие по их щекам слезы уносили прочь горе и боль. Девушка, державшая на коленях Бонса, зарылась заплаканным лицом в мохнатую кошачью спинку; плечи ее вздрагивали. Дядя наконец сел, и некоторое время все мы просто молчали, глядя на гроб, не зная, что делать. Я тоже таращился на простой сосновый ящик, пока меня не осенило. «Ее крыло срослось, и она улетела»[79], – понял я, и мне сразу стало немножечко легче…

Потом я перехватил взгляд тети Лорны и, поднявшись, встал на дядино место рядом с гробом, где его башмаки примяли зеленую траву.

– Мы не стали открывать гроб, потому что… потому что не стали, – начал я. – Но каждый, кто хочет попрощаться с Томми, может его открыть. Думаю, она сама была бы только рада этому, к тому же… говорят, иногда это помогает. Мы отвезем гроб на кладбище только после обеда. – Я показал на веранду. – Томми любила салат с перцем, и тетя Лорна приготовила его сегодня. Кроме того, на столе вы найдете печенье, чай со льдом, бутерброды и так далее. Каждый из вас может оставаться в доме сколько пожелает – я думаю, Томми тоже хотела бы этого.

Один за другим гости вставали и подходили к гробу, чтобы попрощаться с Томми. Некоторые открывали крышку, кто-то даже поцеловал ее на прощание. Тетя Лорна поднялась на веранду, чтобы накладывать на тарелки салат, и очень скоро почти все гости тоже перебрались туда. Дядя отошел к оранжерее, чтобы закрыть дверь, а я остался сидеть на переднем ряду. Именно в этот момент ко мне подошла одна из девушек и опустилась на стул рядом. В руках у нее была толстая папка с какими-то бумагами и газетными вырезками. Вручив ее мне, девушка сказала очень тихо, словно боясь разбудить Томми: