Ловцы троллейбусов - [7]

Он смотрел на меня, не понимая.

– Меня зовут Дмитрий Николаевич.

– Гриша, – представился старик.

...В нашей комнате, помимо обычного состава ее обитателей, я застал самого Льва Никитича, Нину Павловну, а также некоторых представителей других отделов. Все, кроме невозмутимого Орехова, стояли, сгрудившись возле окон, но смотрели при этом на меня.

Я сделал общий приветственный жест. Никто мне не ответил.

Лизунова, крадучись, выскочила в коридор. За ней, подталкивая друг друга, заспешили остальные.

Орехов мурлыкал арию, потом по-дирижерски взмахнул щипцами. Звонко лопнула скорлупа. Или это часы пробили?

С ударом часов перед шкафом архивной документации возник Илья Ильич Домотканов в черных сатиновых нарукавниках. Церемонным движением он распахнул дверцы. Пухлые, мышиного цвета папки, мелькая наклеенными бирками, пошли водить вокруг него хоровод. Выбрав одну и остановив карусель, Илья Ильич приблизился ко мне.

– Что у вас с рукой? – прогудел он.

– Уже прошла, – сказал я.

– Возьмите бюллетень, – посоветовал Илья Ильич.

Взгляды наши встретились. Впрочем, Илья Ильич тут же свой отвел и, тяжело пыхтя, удалился с папкой под мышкой. Затем появилась Нина Павловна. Сделала повелительный жест. И я пошел за ней по коридору, по лестнице... Опять в треугольном вырезе ее бордового платья виднелась загорелая Тфасивая спина. Да-да, Нина Павловна недавно побывала на Юге. А мой друг не писал с Севера.

На сей раз Лев Никитич принимал меня сидя. Над поверхностью стола возвышались его голова и плечи. Полированная доска четко отсекала все для бюста лишнее.

– Послушайте, – заговорил начальник вкрадчиво, и я заметил, что кабинет преобразился: мебель обтянули бордовым. – Хотите отпуск? Двадцать четыре рабочих дня? Плюс выходные?

«Двадцать четыре дня, какая ерунда, – подумал я. – Ах, как это мало,.. А с другой стороны – так много, ужас как много, чем я заполню их пустоту?»

В этот момент из вороха туч вылущилось солнце, и в блеске его я увидел крышу дома напротив, распахнутое чердачное оконце и высокого сутуловатого человека в маленькой кепочке.

– Отпуск, отпуск! – в волнении закричал я.

Письмо другу

Я видел город, опалово подсвеченный восходящим солнцем. Как свеж и прекрасен он был на заре! Вдали рафинадными зубьями вгрызались в туманную голубизну кварталы новостроек. (Там чудились мне белые медведи и прохлада. И потерянная варежка на снегу.) Ближние крыши по-черепашьи наползали одна на другую... А центральную площадь украшали остроконечные башенки.

Я видел город в дрожащем мареве зноя, когда он дымился и чадил, будто пирог на раскаленном противне. Пирог был разрезан улицами на множество кусков – и все равно дышал жаром.

Я видел, как, остывая, город съеживается, подвешенный в серой авоське дождя...

Город размывало водой, его растапливала жара, но, странно, отделенные друг от друга улицами и переулками, части его не расползались, не стекали по круглым бокам планеты плавящимся асфальтом и кусками камня, Какая-то мощная сила цепко держала в орбите своего притяжения дома, уличные фонари, деревья. Меня удивляло, как легко преодолевают эту сковывающую силу люди и машины... А птицы... Могут ли они лететь, лететь и прилететь куда-нибудь на другой конец Вселенной?

Как это – пространство без конца и края? Я не мог такого вообразить. Лететь всю жизнь, видеть мелькающие в иллюминаторах звезды и умереть в пути, так и не достигнув предела? Я не в состоянии был постичь этого, но я хотел постичь, хотел найти предел, чтобы картина Вселенной предстала передо мной в законченном виде.

Я поднимался затемно, в тот серенький час, когда пробуждаются от одиночества, ревности и на рыбалку. За стеной мощно и ровно, как насос, сопела мадам Барсукова. В такт ее храпу вздувались и опадали занавески на моем окне. Я раздвигал их. Сонно брели вдоль тротуаров караваны домов и подслеповато всматривались в даль зарождающегося дня. Пробуждаясь, по-кошачьи потягивались улицы.

Вещи, притаившись, ждали, что, постояв, я снова лягу. Они не хотели, чтобы я оставлял их в этот пограничный тревожный час.

Я выходил на улицу и поднимал воротник пиджака. Эхо моих шагов гулко ударялось о стены. (Из космоса города на поверхности Земли, наверное, выглядят этакими бело-серыми лишаями.)

Но какое огромное удовольствие – ехать в пустом и прохладном троллейбусе и замечать необыкновенной красоты лепные ниши окон, синеватый отлив стекол, неожиданный, из Рима перекочевавший портик, а за ним – зеленый ларек «Овощи-фрукты»!

По мостовой и тротуарам, пользуясь безоглядной свободой, жадно, взапуски, словно огромные серые тараканы, бегали голуби. Шныряли, торопились позавтракать, пока полезное пространство улиц не запрудили тысячи бестолковых ног и колес.

Наблюдая за беготней голубей, я пришел к мысли, что для тараканов кухня – тоже своего рода город. Они ходят его закоулками и проспектами, встречаясь, здороваются или отворачиваются, состоят в родстве или враждуют – одним словом, образуют в большом мире свой маленький мирок. Маленькую шестеренку – внутри огромного механизма.

Но, вероятно, без нее машина не двинется, не поедет. Иначе зачем бы она была?