Ловцы снов - [28]

…которые сейчас сжаты в жесткую мраморную линию и кажутся застывшими. Почти неживыми. Это настолько неожиданно и странно — настолько страшно для меня, — что в первые секунды я не нахожу слов, лишь медленно, как сомнамбула, и нерешительно поднимаясь ей навстречу, все еще продолжая сжимать за угол раскрытую на середине тетрадь. И оторопело вглядываюсь в ее лицо, замечая черты, будто в первый раз. Действительно первый…

Ее притененная, нерезкая, словно задрапированная бархатной дымкой фигура в маленьком черном платье стоит в дверях — виднеется в темноте коридора, замершая, оцепенело всматривающаяся в полумрак комнаты, до напряжения стискивая пальцами деревянную дверную рамку.

Мягкая матовая кожа, расчерченная тенями, завышенные скулы и пологий профиль, слегка кошачий, с круглым, чуть розоватым, когда она смущается, кончиком носа.

Само появление Герды здесь, в квартире, в моей комнате, сейчас выглядит, скорее, ка мираж. Бесшумный, неосязаемый, неожиданный.

Сколько прошло времени с момента нашего последнего разговора: час? Два? И сколько времени сейчас, и почему — почему — она так странно смотрит на меня: нелепо, беспомощно? Обезоруженно…

— Ты что творишь, Антон?.. — в простых и правильных до боли словах — ни намека на раздражение. Только какая-то непонимающая, тихая, обманутая растерянность. Слова Герды застревают на ее тонких губах, мешаясь дрожью на вдохе, а они сами напряжены и плотно сжаты от волнения, но между тем жест больше похож на отчаянную попытку заставить их не дрожать.

И я вдруг вспоминаю: все ее пропущенные и отвеченные мною вскользь звонки, когда мысли были заняты абсолютно и совсем другим, ее беспокойство — единственно искреннюю тревогу за меня и только за меня, — сказанные слова и то, что я произнес тогда в ответ. Точнее то, чего я «недопроизнес». Но вряд ли скажу даже сейчас, даже просто сделаю шаг навстречу, хотя прекрасно понимаю, о чем она.

В любом смысле.

Я роюсь в вещах в затененном углу комнаты, а Дина стоит на виду, и ее Герда заметила намного раньше, чем меня. И, значит, смогла рассмотреть. Она не из нашего Отдела, но она не слепая и вовсе не дура, чтобы не понять очевидного в ней.

Оче-видного.

Ее губы внезапно скрадывает мелкая дрожь, отражающаяся и в голосе, который тоже дрожит, срываясь на пределе, как в те самые редкие минуты, когда она больше НЕ ХОЧЕТ скрывать своих чувств.

— «Помочь одному человеку»? Ты с ума сошел, да?! — Герда ломаным, надтреснутым отрывистым движением стремительно отступает назад, в темноту коридора, случайно столкнувшись глазами с Дининым робким, непонимающим взглядом из-под ресниц.

Боится.

Боится сейчас, заранее, потому что про Опустошение знает каждый из наших Отделов в независимости от должности и потому что многим из нас известно не понаслышке, какие глаза бывают у тех, кому начисто высосали жизнь. И что чувствуешь сам, хоть в малой мере, понимая, что тебя истощают, выпивают. Болезненно, мучительно, медленно и долго убивают душу… — Отойди! Быстро отойди от нее!..

— Прошу, подожди… — мой голос звучит хрипло и глухо, и я сам не узнаю его сейчас.

Помогать людям… Откуда такое странное разделение? Кто его придумал и почему, в конце концов, решил, что только оно может быть правдой? Справедливость только в одну сторону…

Герда снова делает шаг назад, в узкий коридор за дверным проемом, мимо двери в ванную и туалет, мимо кухни, цокая каблуками по выдавленному линолеуму и еще нерешительно и медленно отводя руку за спину, пытаясь на ощупь отыскать что-то на стене. Что-то, спрятанное там, укромное и незаметное, под пластиковым откидным щитком, и я не хочу даже думать о том, что она собирается сделать. Я знаю, что она хочет…

Рукава-фонарики… Тонкие руки с пятнышками глянцевого лака на ногтях. Черные туфли-лодочки, на которых может ходить разве что только она: стремительно, изящно и быстро. А дурацкая «тревожная кнопка» висит под щитком на стене в коридоре, и если нажать на нее, тотчас слетится по вызову пол-Отдела, и тогда я уже точно ничем — абсолютно ничем — не успею помочь Дине.

Я опять тогда ничего не смогу.

— Гер, нет! Послушай, ты не понимаешь — мы МОЖЕМ все исправить! Ты даже не представляешь, СКОЛЬКО всего мы можем исправить!.. Гер… — я неожиданно снова оживаю и срываюсь ей навстречу, резко оттолкнувшись от стены. Пытаясь дотянуться, протягивая к ней руку, движущуюся точно в замедленном рваном такте, удержать, а в другой потрясаю в воздухе, сжимая замусоленный конспект, где по пунктам расписана моя совесть.

Как злостный двоечник, клянущийся переписать злосчастную контрольную перед матерью. Но саму жизнь ведь не перепишешь…

— Да как же ты не понимаешь! Я не хочу… я БОЮСЬ тебя потерять!..

Слова, сваливающиеся как снег на голову, заставляют меня враз замереть на месте, точно вкопанным, неподвижно застыв у двери, а она по-прежнему странно смотрит на меня из глубины коридора, обвиняя выражением глаз во всех преступных грехах. И в какой-то момент я даже верю в них.

Герда… Мой куратор. Мой учитель. Моя поддержка и главная — и единственная — симпатия последних лет. Я верю тебе. Я никому больше не верю так, как тебе, только и ты, пожалуйста, доверься мне. Хоть один раз. Я клянусь, Гер, Дина тебе ничего не сделает. Она никому ничего никогда плохого не делала. Я обещаю тебе. Я сам понял это… То, насколько все может оказаться неправильным…