Лошади в океане - [30]

не смолкают еще до сих пор.

Получается все-таки хор.

Мы шумим, но как в поле колосья.

Сын негодяя

Дети — это лишний шанс. Второй —

Данный человеку богом.

Скажем, возвращается домой

Негодяй, подлец.

В дому убогом

Или в мраморном дворце —

Мальчик повисает на отце.

Обнимают слабые ручонки

Мощный и дебелый стан.

Кажется, что слабая речонка

Всей душой впадает в океан.

Я смотрю. Во все глаза гляжу —

Очень много сходства нахожу.

Говорят, что дети повторяют

Многие отцовские черты.

Повторяют! Но — и растворяют

В реках нежности и чистоты!

Гладит по головке негодяй

Ни о чем не знающего сына.

Ласковый отцовский нагоняй

Излагает сдержанно и сильно:

— Не воруй,

Не лги

И не дерись.

Чистыми руками не берись

За предметы грязные.

По городу

Ходит грязь.

Зараза — тоже есть.

Береги, сыночек, честь.

Береги, покуда есть.

Береги ее, сыночек, смолоду.

Смотрят мутные его глаза

В чистые глаза ребенка.

Капает отцовская слеза

На дрожащую ручонку.

В этой басне нет идей,

А мораль у ней такая:

Вы решаете судьбу людей?

Спрашивайте про детей,

Узнавайте про детей —

Нет ли сыновей у негодяя.

«Художнику хочется, чтобы картина…»

Художнику хочется, чтобы картина

Висела не на его стене,

Но какой-то серьезный скотина

Торжественно блеет: «Не-е-е…»

Скульптору хочется прислонить

К городу свою скульптуру,

Но для этого надо сперва отменить

Одну ученую дуру.

И вот возникает огромный подвал,

Грандиозный чердак,

Где до сих пор искусств навал

И ярлыки: «Не так».

И вот возникает запасник, похожий

На запасные полки,

На Гороховец, что с дрожью по коже

Вспоминают фронтовики.

На Гороховец Горьковской области

(Такое место в области есть),

Откуда рвутся на фронт не из доблести,

А просто, чтоб каши вдоволь поесть.

«Охапкою крестов, на спину взваленных…»

Охапкою крестов, на спину взваленных,

гордись, тщеславный человек,

покуда в снег один уходит валенок,

потом другой уходит в снег.

До публики ли, вдоль шоссе стоящей,

до гордости ли было бы, когда

в один соединила, настоящий,

все легкие кресты твои

   беда.

Он шею давит,

спину тяготит.

Нельзя нести

и бросить не годится.

А тяжесть — тяжкая,

позорный — стыд,

и что тут озираться и гордиться!

Старое синее

Громыхая костями,

но спину почти не горбатя,

в старом лыжном костюме

на старом и пыльном Арбате

в середине июля,

в середине московского лета —

Фальк!

Мы тотчас свернули.

Мне точно запомнилось это.

У величья бывают

одежды любого пошива,

и оно надевает

костюмы любого пошиба.

Старый лыжный костюм

он таскал фатовато и свойски,

словно старый мундир

небывалого старого войска.

Я же рядом шагал,

молчаливо любуясь мундиром

тех полков, где Шагал —

рядовым, а Рембрандт — командиром,

и где краски берут

прямо с неба — с небес отдирают,

где не тягостен труд

и где мертвые не умирают.

Так под небом Москвы,

синим небом, застиранным, старым,

не склонив головы,

твердым шагом, ничуть не усталым,

шел художник, влачил

свои старые синие крылья,

и неважно, о чем

мы тогда говорили.

Ценности нынешнего дня

«Пограмотней меня и покультурней…»

Пограмотней меня и покультурней!

Ваш мозг — моей яснее головы!

Но вы не становились на котурны,

на цыпочки не поднимались вы!

А я — пусть на ходулях — дотянулся,

взглянуть сумел поверх житья-бытья.

Был в преисподней и домой вернулся.

Вы — слушайте!

Рассказываю — я.

Климат не для часов

Этот климат — не для часов.

Механизмы в неделю ржавеют.

Потому, могу вас заверить,

время заперто здесь на засов.

Время то, что как ветер в степи

по другим гуляет державам,

здесь надежно сидит на цепи,

ограничено звоном ржавым.

За штанину не схватит оно.

Не рванет за вами в погоню.

Если здесь говорят: давно,

это все равно, что сегодня.

Часовые гремуче храпят,

проворонив часы роковые,

и дубовые стрелки скрипят,

годовые и вековые.

А бывает также, что вспять

все идет в этом микромире:

шесть пробьет,

а за ними — пять,

а за ними пробьет четыре.

И никто не крикнет: скорей!

Зная, что скорей — не будет.

А индустрия календарей

крепко спит и ее не будят.

«Не сказав хоть „здравствуй“…»

Не сказав хоть «здравствуй»,

смотря под ноги,

взимает государство

свои налоги.

И общество все топчется,

а не наоборот.

Наверное, не хочется

ему идти вперед.

«Никоторого самотека…»

Никоторого самотека!

Начинается суматоха.

В этом хаосе есть закон.

Есть порядок в этом борделе.

В самом деле, на самом деле

он действительно нам знаком.

Паникуется, как положено,

разворовывают, как велят,

обижают, но по-хорошему,

потому что потом — простят.

И не озаренность наивная,

не догадки о том о сем,

а договоренность взаимная

всех со всеми,

всех обо всем.

«Я в ваших хороводах отплясал…»

Я в ваших хороводах отплясал.

Я в ваших водоемах откупался.

Наверно, полужизнью откупался

за то, что в это дело я влезал.

Я был в игре. Теперь я вне игры.

Теперь я ваши разгадал кроссворды.

Я требую раскола и развода

и права удирать в тартарары.

«Игра не согласна…»

Игра не согласна,

чтоб я соблюдал ее правила.

Она меня властно

и вразумляла, и правила.

Она меня жестко

в свои вовлекала дела

и мучила шерстку,

когда против шерстки вела.

Но все перепробы,

повторные эксперименты

мертвы, аки гробы,

вонючи же, как экскременты.

Судьба — словно дышло.

Игра — забирает всего,

и, значит, не вышло,

не вышло совсем ничего.

Разумная твердость —

не вышла, не вышла, не вышла.

Законная гордость —

не вышла, не вышла, не вышла.