Лорд Хорнблауэр - [81]

Они застучали молотками, забивая гвозди. Хорнблауэр подумал, что для переправы через такую бурную реку на весла придется навалиться всерьез. Нагрузка на корпус, как продольная, так и поперечная, будет значительной. Они работали как одержимые. Старик постоянно слонялся вокруг них, говоря, что гусары вот-вот должны вернуться, поскольку они постоянно патрулируют берег реки. Все это он излагал со свойственным такому типу людей стремлением упиваться бедствиями.

Едва только он в очередной раз повторил свое предупреждение, раздался стук копыт: это была Мари, во весь опор гнавшая свою лошадь вниз по склону.

— Гусары! — коротко бросила она. — Приближаются с юга по большой дороге. Человек двадцать, насколько я могу судить.

Неужели возможно, что Судьба окажется к ним настолько немилосердна? Еще час работы, и лодку можно было бы спустить на воду.

— Они спустятся сюда, — злорадно проговорил старик. — Они всегда так делают.

Еще раз пришло время принимать неотложное решение.

— Мы должны уехать отсюда и спрятаться, — сказал Хорнблауэр. — Ничего иного нам не остается. Поехали!

— Но ремонт лодки, сэр? Они заметят, — произнес Браун.

— Они всего лишь в миле отсюда, — сказала Мари. — И будут здесь через пять минут.

— Поехали, повторил Хорнблауэр. — Граф, пожалуйста, садитесь на лошадь.

— Скажи гусарам, если они придут, что это ты занимался починкой лодки, — сказал Браун старику, поднеся свое заросшее щетиной лицо к его морщинистой физиономии.

— Поехали, Браун, — торопил Хорнблауэр.

Они поскакали к лощине, в которой прятались прежде. Привязав лошадей к ивам, они распластались среди камней и стали наблюдать. Едва успели беглецы устроиться, как восклицание Мари привлекло их внимание к приближению гусар. Это был всего лишь небольшой патруль — полдюжины солдат и юнкер. Сначала над гребнем показались украшенные перьями кивера, затем серые ментики. Они скакали по проселочной дороге, идущей от виноградника к ферме. Старик ждал их у ворот двора, и беглецы видели, как гусары натянули поводья и стали расспрашивать его. Хорнблауэр, глядя на то, как старик отвечает на вопросы, почувствовал комок в горле. Было видно, как юнкер наклонился в седле, схватил крестьянина за грудки и встряхнул. Теперь можно было не сомневаться, что тот расскажет все. Угрозы, содержащиеся в декларации Клозана, не пропали даром. Одно упоминание о них заставит старика говорить, разве что только тот потянет некоторое время, чтобы очистить совесть. Юнкер тряхнул его снова. Один из солдат демонстративно неспешно направил лошадь к реке, и вскачь принесся обратно с рапортом о ремонте лодки. Теперь старик заговорил. Возбуждение передалось даже гусарским лошадям, беспокойно гарцевавшим на месте. Повинуясь взмаху юнкера, один из солдат направил лошадь вверх по склону, очевидно, чтобы передать донесение остальной части подразделения. Старик указал рукой в их направлении, гусары развернули лошадей, и, рассредоточившись, поскакали к лощине. Это был конец.

Хорнблауэр обменялся взглядом со своими товарищами. В мгновения опасности мозг работает быстро. Пытаться убежать не имело смысла — на свежих лошадях гусары догнали бы их в считанные секунды. Граф достал пистолеты и проверил затравку.

— Я оставила мушкет на броду, — сдавленно произнесла Мари. В руке она тоже держала пистолет.

Браун хладнокровно осматривался вокруг, оценивая тактическую обстановку.

Значит, они решили сражаться до конца. Чувство безысходности и обреченности, преследовавшее Хорнблауэра с самого начала восстания — с момента разговора с герцогиней Ангулемской — нахлынуло на него с новой силой. Это действительно конец. Выбор прост: умереть сегодня здесь, среди этих скал, или умереть завтра, стоя перед расстрельной командой. Исход не почетный в любом случае, но первый, наверное, предпочтительней. Однако идея умереть сейчас не вдохновляла его и не казалась правильной. В течение нескольких мгновений он не мог смириться с такой судьбой, как это сделали его товарищи. Его охватил страх. Потом он прошел так же внезапно, как появился, и Хорнблауэр почувствовал, что готов к борьбе, готов разыграть эту партию до конца, до последней карты.

По направлению к ним несся один из гусар, вот он уже на расстоянии нескольких ярдов.

Браун навел пистолет и выстрелил.

— Бог мой, осечка! — выругался Браун.

Гусар повернул лошадь и отъехал за пределы досягаемости. Звук выстрела привлек внимание остальных солдат патруля, который быстро рассредоточились, держась на дистанции мушкетного выстрела, и начали окружать их. Безнадежность положения беглецов в этой каменистой лощине стала сразу же очевидна. В случае попытки бежать верховые настигнут их немедленно, так что спешить не было необходимости. Гусары сидели в седлах и ждали.

Не прошло и полчаса, как подоспели подкрепления: отряд вдвое более многочисленный во главе с офицером, чей султан и расшитый золотом доломан выдавал принятый в гусарских частях дендизм. Ехавший рядом с ним трубач мало уступал ему в великолепии. Хорнблауэр смотрел, как сержант, показывая рукой, знакомит офицера с тактической ситуацией, а затем увидел, как последний жестами поясняет солдатам маневр, который им следует предпринять. Офицер мог оценить, что грунт слишком вязкий для действий кавалерии: с вымуштрованной быстротой новоприбывшие спешились, а лошадей отвели за деревья. Тем временем оставшиеся от обоих отрядов, с карабинами в руках, приготовились в рассыпном порядке вести наступление на лощину с двух направлений. К этим спешенным кавалеристам, используемым в качестве стрелков, с их высокими сапогами, шпорами, неточными карабинами и отсутствием подготовки, Хорнблауэр не мог испытывать ничего, кроме презрения. Но когда их пятьдесят против трех мужчин и женщины, вооруженных только пистолетами, это означает поражение и гибель.