Лора. Путешествие в кристалл - [13]

— Кто вы такой? — сказал я, поднося мой фонарь к ее лицу и принимая грозный тон, — Что вы здесь делаете и каким путем попали вы сюда?

— Умерьте ваш неуместный гнев, — ответил мне странный незнакомец, — и знайте, что так как я принадлежу к семье, то я знаю все входы и выходы этого дома.

— Вы не принадлежите к семье, так как я сам принадлежу к ней и не знаю вас. Вы сейчас пойдете со мной к моему дядюшке Тунгстениусу и объяснитесь с ним.

— В таком случае, мой маленький Алексис, — возразил незнакомец, — так как ты, несомненно, Алексис, ты принимаешь меня за вора!.. Знай же, что ты сильно в этом ошибаешься, тем более что лучшие образцы этой коллекции были доставлены мною, и большинство из них было прислано в дар. Конечно, твой дядюшка Тунгстениус меня знает, и мы сейчас пойдем к нему, но прежде мне хочется поговорить с тобой и спросить у тебя несколько объяснений.

— Объявляю вам, что этого не будет, — сказал я ему. — Вы не возбуждаете во мне никакого доверия, несмотря на ваш богатый персидский костюм, и я не знаю, как понять ваш наряд на человеке, который говорит на моем языке без всякого иностранного акцента. Вы, без сомнения, хотите усыпить мои подозрения, притворяясь, что знаете меня, и вы хотите выскользнуть у меня из рук, чтоб я не узнал…

— Мне сдается, что ты намерен арестовать и обыскать меня, — возразил незнакомец, глядя на меня с пренебрежением. — Это пыл послушника, мой маленький друг! Конечно, очень похвально принимать горячо к сердцу обязанности своей службы, но надо знать, с кем имеешь дело.

Говоря это, он схватил меня за горло железной рукою, но сдавил меня лишь настолько, чтоб помешать мне кричать и вырваться; он вывел меня из галереи, двери которой оказались открытыми, и не выпуская из рук, проводил меня до сада. Там он заставил меня сесть на скамейку, сел рядом со мною и сказал мне со смехом, столь же странным, как его фигура, костюм и манеры.

— Ну, вот, сделай мне удовольствие узнать меня и попросить извинения у твоего дядюшки Назиаса за то, что ты принял его за взламывателя чужих дверей. Признай во мне бывшего мужа твоей тетки Гертруды и отца Лоры.

— Вы! — вскричал я. — Вы!

— Назиас — это мое заграничное имя, — ответил он. — Я приехал из глубины Азии, где, благодаря Бога, устроил довольно хорошо свои дела и сделал много ценных открытий. Теперь я принят при персидском дворе, и шах относится ко мне с величайшим уважением, так как я доставил ему некоторые редкости. Если я обеспокоил себя в моих важных занятиях и приехал сюда, то вовсе не с намерением украсть в вашем маленьком музее какие-нибудь жалкие драгоценности, которыми даже самый незначительный индийский властелин не пожелал бы украсить пальцы ног или носы своих рабынь. Но оставим это, и скажи мне, вышла ли замуж моя дочь?

— Нет еще, — ответил я пылко, — и она выйдет не скоро, если вы примете во внимание истинное влечение ее сердца.

Дядюшка Назиас взял мой фонарь, который он поставил подле нас под скамью, и поднес его к моему лицу, как я сделал это относительно него несколько минут перед тем. Его лицо не было так грозно, как мое, оно было скорей насмешливо, но полно холодной, неумолимой, непоколебимой иронии. Так как он свободно рассматривал меня, то я имел время рассмотреть и его.

В моих детских воспоминаниях отец Лоры был человек полный, дородный с добродушной и улыбающейся физиономией. Тот, который находился у меня перед глазами, был худ, желт и представлял собою энергический и в то же время хитрый тип. Он носил маленькую, очень черную бородку, довольно сильно напоминавшую козлиную, и его глаза приобрели какое-то демоническое выражение. На его голове была шапочка из тонкого черного, как вороново крыло, меха и его платье, затканное золотом и отделанное вышивками, было необыкновенно богато. Кусок великолепного индийского кашемира опоясывал его талию, и ятаган, отделанный сверкающими драгоценными каменьями, висел сбоку. Не знаю, солнце ли Востока, сильное ли утомление от путешествий, привычка ли к большим опасностям или жизнь, требующая хитрости и смелости переродили его до такой степени, или мои воспоминания были совершенно неверны, но только я никак не мог его узнать, и я все еще сомневался, не разговариваю ли я с каким-нибудь наглым лжецом.

Это подозрение дало мне силы выдержать его железный взгляд с такой гордостью, которой он, по-видимому, остался вполне удовлетворен. Он поставил фонарь на скамью и сказал мне спокойным тоном:

— Я вижу, что ты честный малый, и что ты никогда не старался соблазнить мою дочь. Я вижу также, что ты наивен, сентиментален, и что если ты ее любишь, то вовсе не из тщеславия, но, судя по твоим словам, ты влюблен и тебе очень хотелось бы, чтоб я порвал брак, на который согласился. Заруби себе хорошенько в мозгу, дорогой мой племянник, что если бы я и порвал его, то не в твою пользу, потому что ты не более, как мальчик, и я не вижу в твоем лице никакой особой энергии, которая обеспечивала бы блестящую будущность. Ответь же мне совершенно бескорыстно и искренно, что такое представляет из себя этот Вальтер, о котором мой шурин Тунгстениус и его кузина Лизбета писали мне столько похвального?