Лопе де Вега - [11]
Абсолютно неоспоримая принадлежность к благородному сословию, избавляющая от необходимости упоминания титулов и от всяческой «систематизации», заключается в употреблении слова «дон». Однако это слово, которое в то время широко использовали и которым часто злоупотребляли, никогда не украшало имя отца Лопе; не украшал женский вариант «донья» и имени его матери, за одним-единственным исключением, которое, пожалуй, можно назвать весьма показательной аномалией, в чем-то даже разоблачительной. Действительно, во время судебного процесса, связанного с обвинениями, выдвинутыми впоследствии против самого Лопе, его мать фигурировала иногда под именем доньи Франсиски Фернандес де Флорес, а иногда как Франсиска дель Карпьо. Эта занятная инфекция, выражавшаяся в желании непременно принадлежать к благородному сословию, быть может, проистекала из того «права родной земли», о котором речь шла выше, или из близкого родства по материнской линии, так как дядя поэта, инквизитор дон Мигель дель Карпьо, занимал высокий пост, был одним из высокопоставленных иерархов церкви, отправлял службы в кафедральном соборе города Кадиса; кстати, сам Лопе во время пребывания в Севилье какое-то время жил у дяди в доме и именно о нем столь пылко писал в посвящении, предшествующем пьесе «Прекрасная Эсфирь».
Однако сам Лопе никогда не применял слова «дон» ни в одном из своих писем, где стоит его подпись. Став кавалером ордена Святого Иоанна Иерусалимского, он не присвоил себе этого звания. Скорее его можно было бы, как говорится, поймать на том, что он, по его собственному выражению, в своей пространной переписке с негодованием и возмущением писал о «приниженности его крови» и «дома» (имея в виду род, семью), писал с тем блеском и с тем глубоким чувством гордости, которые Сервантес подарил своему герою, Санчо Пансе, который, якобы став губернатором острова Баратария, говорил:
«Но кого это называют доном Санчо Пансой?
— Вашу Милость, — ответил интендант.
— Братец, — сказал Санчо, — заметьте, что я не зовусь доном Санчо и что никто никогда из моего рода не носил сего титула. Меня зовут Санчо Панса и все, моего отца звали Санчо, моего деда звали Санчо, и все они были просто Панса, а не доны и не доньи».
Но чтобы быть уже совсем точными и верными исторической истине, мы должны упомянуть об отклонении от обычного поведения, когда, вступив в полнейшее противоречие со щепетильностью и с приверженностью принципам простоты, в 1598 году Лопе де Вега позволил себе присвоить герб рода дель Карпьо и изобразить его на титульном листе первого издания «Аркадии» со всеми девятнадцатью башнями родового замка, за что и подвергся яростным нападкам со стороны своих литературных собратьев. Конечно, за всем этим немного наивным желанием Лопе найти для себя высокородного родственника, а именно Бернарда дель Вега Карпьо, явно вырисовывается прежде всего интерес Лопе к геральдике. Однако подпись, помещенная Лопе в самом низу титульного листа, гласившая: «Если герб принадлежит Бернардо, то невзгоды — мне», — свидетельствует о том, что он был далеко не глуп и что явно содержащие упрек строки Гонгоры были чересчур жестокими и лишними:
Жестокие слова, идущие от скованных льдом глубин сердца, резкий выпад одной души против другой, и как все это далеко от почтительного уважения, которое Лопе сумел выразить Гонгоре и с которым относился к простому ремесленнику, своему отцу.
Вот так Лопе, вспоминая отца, превращал его в поэта, пробудившего в нем самом поэтический талант. Вероятно, стихи, которые он слышал в колыбели и которые по веским причинам остались неведомыми последующим поколениям, сочинялись во время кратких минут отдыха, украденных мастером-вышивальщиком у трудового дня. От этих стихов не осталось ничего, кроме воспоминаний, выплывающих из младенчества, из лимбической коры головного мозга, из той загадочной и почти виртуальной сферы, что однако же обладает живительной силой и способностью к возрождению и к многократному бесконечному возврату к прежнему. Ибо точно так же, как в игре зеркальных отражений, нам позволено увидеть начальный этап жизни, так в данном случае через картины детства Лопе мы видим и жизнь его отца. В поэме сына перед нами предстает жизненный путь отца, эта довольно короткая, ограниченная рождением и смертью траектория, которая может блистать, как луч маяка, устремленный к горизонту; быть может, это мираж или некое заколдованное место, в котором мы угадываем время, пространство и действие, которые были его временем, пространством и действием. Мы наблюдаем за отцом и сыном в многоцветье этой новой столицы, избранной Филиппом II, чтобы из нее править миром, в этом центре «новой городской черты», как называли Мадрид современники Лопе.
