Лопатка - [17]

Такая перемена произошла в Сегедине не сразу, а в несколько толчков.

Наружно особенно тяжёлыми были первые годы тюрьмы. Лишённый привычного чувства победителя и втоптанный в грязь последнего мыслимого унижения, Сегедин в эти годы был без остатка занят отчаянною борьбой за выживание. Его спасало то, что он почти не задумывался над своим положением, а озабочен был только тем, как сберечь лишнюю копейку к ежемесячному ларьку и как спастись от особенно болезненных издевательств. Тянувшиеся бесконечно, эти годы промелькнули как один день, и впоследствии Сегедин без усилий законопатил их в самом дальнем и глухом углу памяти.

На пятом году срока все невзгоды заслонила болезнь. Это была его первая серьёзная болезнь в жизни. Ранее мечтавший о больничке, точно о рае земном, теперь Сегедин попал в неё так крепко, что не чаял и выбраться. Тюремный врач, гонявший зэков на работу с несросшимися переломами - Левая тебе и не нужна. На сортировке одной правой справишься, - только фыркал, разглядывая рентгеновские снимки сегединских лёгких, да морщился, далеко отставляя от себя рукою в резиновой перчатке баночку с сегединской красноватой мокротой. Из больнички Сегедина выпустили на лёгкую работу: доходить. Тут наконец тюрьма оставила его в покое.

Как-то сразу получилось, что его перестали использовать как петуха - на эту должность нашлись зэки пожирнее и поздоровее. Как у опущенного и туберкулёзного, никто не отбирал у него пайки и никто не покушался на его кружку с пробитым дном.

Работы по уборке барака и расчистке снега по-прежнему хватало, но голова Сегедина неожиданно оказалась свободной для мыслей. И мысли не заставили себя ждать.

Началось с воспоминаний. Оказалось, что Степан Ильич помнит всю свою прошедшую жизнь до таких мелочей, которые казались навсегда похороненными под спудом наслоившихся на них событий и тревог. При этом Сегедин с удивлением обнаружил, что, считая себя человеком умным и в высокой степени способным к тому, что он называл нравившимся ему словом анализировать, он никогда не задумывался над тем, на что эта способность направляла его жизнь до ареста.

Открылась и ещё одна неожиданность. Раньше он искренно считал себя выше тех людей, которые не умели анализировать так быстро и так точно, как он. Столь же искренно он уважал других, которые могли анализировать так же хорошо, как он сам, или ещё лучше. При обратном огляде выяснялось, что люди, на которых он поглядывал когда-то свысока, всегда стояли ниже его на общественной лестнице. То были рабочие на горно-обогатительной фабрике; его собственные недалёкие, как он полагал, заместители; наконец, его младший брат Фёдор. Уважаемые же им люди были всё или в сегединских рангах, или крупнее: однокашник и начальник Юра Алданов, заместители министра и, наконец, фигура почти олимпийская: министр среднего машиностроения. Теперь, пользуясь невольным досугом, Степан Ильич спрашивал себя: впрямь ли судил он о людях по уму и способностям, или же по чину их? Кроме того, ему начинало казаться, что и пьяное быдло - его рабочие, - и недалёкие замы, и в особенности брат Федька знали о жизни что-то такое, что оставалось скрыто от его, Степанова, острого буравящего взгляда.

Ему часто вспоминалась бабка по отцу, старая немка, которая в детстве тайком читала им с братом из немецкого Евангелия и кое-как переводила для старшего, плохо понимающего по-немецки, на русский язык. Бабка особенно излюбила притчу о двух строителях: как один построил дом на песке (auf dem Sand), а второй на камне (auf dem Stein). Теперь Сегедин видел сам себя таким строителем, всё воздвигавшим своё здание на зыбучих песках, но наконец прозревшим и заново принявшимся выкладывать фундамент на гранитной плите.

Его не смущало то, что прозрение наступило лишь к пятидесяти годам. Критически перебирая свои прежние воззрения, он пересмотрел в том числе и взгляд свой на время. Когда-то он считал день пропавшим, если он не был до предела наполнен встречами, телефонными звонками, обходами фабрики и карьера или, на худой конец, посещениями любовниц. Он безгранично презирал работяг, глушащих водку, чтобы убить оставшиеся до сна часы, и пенсионеров, стучащих костяшками домино во дворах Владивостока и Москвы (в Сопковом не было уютных дворов, а на Лопатке не водилось пенсионеров). Теперь же он увидел, что ценность времени не зависит от количества втиснутых в него дел. Забивающий домино старикан распоряжается своим днём не менее, а может быть, и более мудро, чем неутомимо занятый руководитель. Один год, по видимости бессмысленно протянутый после пятидесяти, может перевесить пятьдесят лет, проведенные в сознательной деятельности. Больше всего радовался и даже умилялся Сегедин тому, что ни малейшей горечи не испытывает он при мысли о двух третях жизни, прожитых не так.

Новый строй мысли сказался и внешне. Возможно, то было простое совпадение, но туберкулёз, по всем медицинским канонам признанный неизлечимым, взял да и отпустил питающегося одним хлебом да баландой осжденного. Сегедин не только не зажмурился, но даже ухитрился прибавить в весе несколько килограммов.