Лопатка - [16]

Шмидт вздохнул. Кригер опять поморщился, и старатель, спохватившись, прикрыл рот ладонью.

- Ладно, пойду пока. Ещё забреду на огонёк. Или с Изабеллой на пару. Тоже вот дамочка: не думала, не гадала.

Старатель пропал, точно его и не бывало. Тюфяк на топчане, где он сидел, не был ни придавлен, ни смят.

С продовольственного склада доносилось будничное тарахтение движка. В вершинах деревьев пошумливал ветер.

Наутро Кригер, выйдя из сторожки, долго глядел на тёмные пики елей, и на блекло-серое от пасмурного дня море, и на низкое небо. Камни в бухте были снова окаймлены белыми полосками бурунов.

- Может быть, это от вольфрама здесь порча? - проговорил он наконец, отвечая своим мыслям, и пошёл подстраивать рацию.

С Центрального поста отозвался дед-ведьмак. Доложив ему об отсутствии происшествий и саркастически покривив рот, Кригер спросил:

- Правда ли, Иван Трофимович, что здесь на Лопатке когда-то старатель погиб?

- Мало ли их, шальных, поубивало, - проворчал старик в ответ. - Всех не упомнишь. Да какой старатель?

- Я не знаю, какой. Слышал, что кого-то здесь бульдозером задавило.

- А, этот. Ты бы ещё вспомнил, кого громом пристукнуло при царе Горохе. Я-то думал, ты про тех старателей, которые сейчас. У них, почитай, что ни неделя - или зарежут кого, или потонет кто. Архаровцы, одно слово. Как только Сегедин с ними управляется - ведь уж не тот, что прежде... А какой был человек! Нет, в прежние- то времена, ругай их не ругай, такой криминогенной обстановки не было.

Умное слово криминогенной старый диспетчер выговорил с особенным удовольствием. Он, очевидно, долго мог бы ещё рассуждать о сравнительных достоинствах старых и новых времён, если бы Кригер не прервал:

- Извини, Иван Трофимович. Так с бульдозером-то был ли случай на самом деле?

- Был, был - ты, поди, ещё и на свет не родился. Немец такой. В карьере, что ли, уснул - я уж и не упомню. Бульдозерист потом сидел, а вышел - давай куражиться да по бабам. Жены три, чтобы не ошибиться, переменил. Как перестройка началась, объявился безвинно пострадавшим да пошёл в политику. Теперь, люди говорят, депутат, по Москве на черной Волге ездит... А чего ты этого немца вспомянул? Он что, заходил к тебе?

Кригер нахмурился ещё больше обычного, пригнулся к рации, почти прижал микрофон к губам.

- Что значит заходил?

- Что обыкновенно, то и значит. Он там ко всем заходит. Могилу его потревожили, в старину ещё, когда фабрику строили. Он теперь и шляется, к кому ни попадя. И ведь ты смотри, какой бардак: раньше, если бы случилось такое явление либо, прямо скажем, феномен - сразу бы доложили, куда следует, и учёные бы занимались. А теперь только сторожа жалуются - а всем наплевать. Дожились.

Неожиданно в наушниках возник чистый, молодой и уверенный голос Игоря Марьяновича Подопригоры:

- Алло, балагуры! Хорош эфир засорять. Пятнадцатый полчаса пробиться на связь не может. Как поняли? Приём.

Повесив микрофон на проволочный крючок, Кригер долго и с возрастающим напряжением во взгляде смотрел в стенку прямо перед собою. Наконец, сделал своё пережёвывающее движение губами и проговорил медленно, тяжело:

- Никто не знает, говоришь? Я-то знаю. Теперь знаю.

Глава шестая.

В тюрьме и на воле

Насколько неумолимо обстоятельства доказывали Степану Ильичу, что песня его спета и осталось только глотать лекарства и ждать конца, настолько же упрямо он противился и настаивал на своём праве быть замеченным и уваженным.

Невыносимо было смотреть и слушать, как Александр Петрович Малкин - его нынешний начальник - складывает губы бантиком и тянет этак сладко, точно густой сироп облизывая с ложечки: Я и вспоминать не хочу, Степан Ильич, что ты там писал министру геологии... Кто старое помянет - тому, сам знаешь. А ты помни, что в моём лице ты нашёл друга, и за мной - как за каменной стеной.

Одолевало нездоровье. Правда, туберкулёз, открывшийся ещё на зоне, удалось заглушить, но подступило множество мелких болезней. Иногда Сегедину казалось, что тело, когда-то служившее верою и правдой, теперь решилось мстить за то, что в своё время он пользовался им без меры. Раньше дородное и крепкое, теперь оно усохло в жалкий полускелет с обвисшими складками кожи и по утрам злорадно напоминало о себе одеревенением спины, металлическим вкусом во рту и дурным кружением в глазах. Лицо тоже изменилось. Сохранив общее очертание уширенной ото лба к щекам трапеции, оно потеряло цвет и свежесть и сделалось вялым, как у покойника. Бреясь по утрам, Степан Ильич с досадою отмечал восковой оттенок кожи, грязноватую седину пробившейся щетины и нехорошие складки вокруг рта. Но самая главная перемена была в глазах, и именно её-то не видел Сегедин, глядя на себя в зеркало. Когда-то уверенный и остро-схватчивый, взгляд его стал испуганным и злобным. Не замечал Степан Ильич и того, что в разговоре он теперь избегал смотреть собеседнику в глаза, и от этого создавалось впечатление, что он лжёт. За угодливостью и суетливостью его нынешней манеры проглядывала плохо скрытая неприязнь ко всякому человеку, а в особенности к тем его сверстникам, кто жили благоустроеннее и покойнее его.