Лондон: время московское - [4]

Разумеется, когда я, выходя, надел плащ и уже спускался по лестнице, я обнаружил в своем кармане мешочек с чаем, который он туда положил. Марко говорил, что ему уже тяжело жить в таком огромном доме. Конечно, он жил в нем только потому, что раньше там жили его папа и мама. В этом же родовом доме Марко поселил своего старого друга, полковника англо-индийской армии колониальной службы.

— Гомосексуалисты?

— Мне кажется, что все это к нему неприменимо. Я не думаю, чтобы он когда-либо жил с женщинами или с мужчинами. Или с кем бы то ни было. Можно было потерять момент. В этот момент могло что-нибудь интересное произойти, а он… Так ведь это Марко Паллис, а не все мы.

В конце вечера я, решив нарушить все возможные приличия, прямо его спросил: «Скажите, пожалуйста, вы когда-нибудь в жизни были несчастны?» Он сказал: «О да! Я был несчастен два дня в моей жизни. Первый день — он был страшен. Первый день — это когда ко мне утром, до завтрака, пришли мама и папа и сказали: „Сынок, тебе уже семнадцать лет. Пришла пора отправить тебя в Оксфорд“. „Зачем?“ — спросил я. „Ну, ты знаешь, ты хороший, умный мальчик. У тебя способности к языкам. Ты интересуешься Востоком. Все дети наших друзей и дети друзей наших друзей учатся либо в Кембридже, либо в Оксфорде. И мы решили определить тебя в Оксфорд“. Поскольку я очень любил папу и маму, не могло быть и речи, чтобы я им прекословил, — и вот наш шофер повез меня в Оксфорд. Я начал чувствовать себя несчастным с того момента, как сел в машину. Когда я приехал в Оксфорд, который очень хорошо знал и обожал, я подумал: „О боже, ведь такой прекрасный город, такой необыкновенно красивый город, но в нем есть что-то глубоко неприятное. И это глубоко неприятное — университет“. В два часа дня я понял, что мне надо бежать. Как я дожил до пяти вечера, когда окончились все приемы студентов, я не знаю. Мне казалось, что от ужаса и несчастья я начинаю терять сознание. Я вышел на улицу, подозвал такси и сказал: „В Лондон, пожалуйста!“ По приезде я сразу же пошел к отцу, он увидел мое лицо и произнес только одну фразу: „Ну ладно, сынок, не надо Оксфорда“. Прошел еще один год счастливой жизни. Все было прекрасно. Но тогда отец сказал: „Ты знаешь, раз так, тебе надо привыкать к делам“. Семейная фирма. И он меня отправил к дяде в офис заниматься торговлей. С восьми до двенадцати я рисовал средневековые замки. На бумаге, на которой я должен был писать меморандумы. Потом я стал рисовать сабли. Потом я стал рисовать ковры. К трем часам дня я понял, что умираю. Как и в Оксфорде, я не стал дожидаться вечера. Но на этот раз не нужно было брать такси — обливаясь слезами, я отправился домой пешком. „Опять не получилось“, — сказал папа. „Нет, — сказал я. — Я так больше не могу. Мне кажется, что у меня вся жизнь пропадает“. Вот два несчастных дня в моей жизни. Никогда с тех пор я не работал ни в одном офисе и не учился ни в одном университете. Это же невозможно, чтобы мне говорили: возьми какие-то там ковры и продай их, допустим, в Мадрид. Я же должен думать над коврами! Я должен созерцать ковры! В своей жизни я продал огромное количество ковров без всякого офиса. Я обожал свою торговлю! Ведь я знал эти ковры, я знал, кому их продаю! Я знал, что я делаю! И это делал я сам. Сам их находил, сам их нюхал, сам их трогал, это не были какие-то абстрактные вещи, которыми ты торгуешь, сидя в офисе».

— Из того, что вы рассказали, создается впечатление, что интересное и делание того, что ты хочешь, — почти одно и то же.

— Это не одно и то же, но совпадает довольно часто. Покрывает одно другое.

— А что такое интересное боялся пропустить Паллис, спя или занимаясь любовью?

— А вдруг появится новый пророк? А вдруг отыщется новая, никому не известная статуя Будды? А вдруг возникнет какой-то человек, который будет говорить совершенно необыкновенные вещи — и никто не будет его понимать? Мало ли на каком языке этот человек изъясняется? (Поэтому, не учась нигде, он выучил, я думаю, языков десять, на которых совершенно свободно говорил.) А вдруг какая-то музыка заиграет, а он ее раньше никогда не слышал? И она пропадет, и он ее так никогда больше не услышит? Это же страшный риск!

— И все-таки, а вдруг прекрасная женщина промелькнет и он ее не заметит?

— Я думаю, что ему было чуждо вот это… emotional involvement[4]. Он считал, что, когда что-то такое с тобой происходит, ты же тогда не думаешь и ничего не видишь. Ты видишь только одну женщину, да? И пропускаешь все остальное. А в это самое время как раз и может появиться пророк из Калуги или Бенареса. Или из Даугавпилса. Вам нравится идея «пророка из Даугавпилса»?

— Так ведь это чистая прустовщина.

— Да, это его, Марко Паллиса, генетическое прустианство. Я думаю, что Марко был прустианской фигурой не в смысле своего осознания, а именно в смысле реальности своего существования. То есть он был человек, созданный для того, чтобы Пруст его описал.

Когда я спросил Марко: «Бывали ли в вашей жизни случаи, когда вы были близки к отчаянию?» — он ответил: «Да, несколько раз. Я помню один страшный случай, когда я был в Непале и ходил по базару. Вдруг я увидел, что какой-то человек, явно крестьянин с гор, продает огромный кусок материи, а на нем — половина Будды. Это было совершенно необыкновенное изображение! Мы его развернули — примерно так: пять на четыре метра. Я спрашиваю: „А где вторая половина?“ Крестьянин говорит: „А этого никто не знает“. Я был в полном отчаянии. Хватит ли мне жизни, чтобы найти вторую половину? Первую я тут же купил. Продавец говорит: „Мы иногда на пол постилали, когда гости приходили, на стенку же нельзя было повесить, места не хватало“. Я очистил материю. Меня сотни людей умоляли продать, но я ведь не продаю половину вещи. Прошло семнадцать лет, и я достал вторую половину! Ту самую! Тогда я понял: Марко Паллис, ты человек судьбы». Я спрашиваю: «А вам не жалко было расставаться с вещами?» Он говорит: «Нет. Совершенно не жалко. Я же их видел. Чувствовал. Теперь их будет видеть и чувствовать кто-то другой. Я не люблю перегруженности. Это уже все вошло в меня, осталось во мне — теперь я могу продать». Феноменально, да?